Записки советского интеллектуала - Михаил Рабинович

Лето пролетело быстро — и вот уже первые заморозки, а отопления у нас нет. Неужели опять впадем в анабиоз? Но ведь работает в Москве ТЭЦ, и Ленинскую библиотеку недавно к ней подключили.

— А у вас здание не герметизировано. Топить улицу не будем, — сказал представитель этой организации, посетив наш дом.

Я решился на отчаянный шаг. Минуя нашего главного инженера и самого ректора, поехал к начальнику ТЭЦ.

— Отапливаете же вы Ленинку.

— Сравнили! Там два миллиона книг могут погибнуть!

— А у нас немногим меньше — миллион двести тысяч. И нас разбомбили. Нам тоже надо помочь!

Ответа не получил, но расставание было теплее, чем встреча. А через несколько дней на совещании у ректора меня вдруг поставили в пример полезной инициативы — как раз по этому случаю: ведь вот говорил человек по-хорошему, сумел убедить — и пересмотрели вопрос. Будем герметизировать здание библиотеки.

Если бы сказали, что передо мной отворят сейчас врата рая, я не был бы, кажется, обрадован больше.

Конечно, опять было холодно, никто не снимал пальто. Но вода не замерзала, книги не покрывались инеем, действовали уборные — словом, можно было работать!

С работой пришли и рабочие конфликты, на первых порах приятные, поскольку означали переход от анабиоза к хотя бы отчасти нормальной жизни. Несколько комнат в нашем здании занимало Общество испытателей природы[115] — одна из старейших русских научных организаций. Там была совсем иная обстановка — небольшая, но очень ценная библиотека со шкафами до потолка в два яруса и резным на колоннах балкончиком-галерейкой, огибавшим всю комнату на середине ее высоты, чтобы можно было доставать книги из верхних шкафов, как делали в XVIII — начале XIX века. Зал заседаний с большим столом, окруженным старинными креслами. Портреты великих естествоиспытателей. Словом, кусок славного прошлого русской науки. Так вот, на «их» территории был и темный закуток метров 15. Павчинская, хранитель традиций и притом человек жесткий, сказала, что до войны он принадлежал нам и там хранились самые ценные книги — инкунабулы. А теперь вот «они» его захватили. Ну как я мог не вступиться за клочок кровной площади! Общество искало защиты у ректора Орлова.

— Это же наше, университетское общество, — сказал мне Борис Павлович, — и все мы, вы тоже, заинтересованы, чтобы оно чувствовало себя здесь дома. Не требуйте вы этой комнатушки. Не так уж она вам и нужна, особенно пока инкунабулы эвакуированы.

Я совершил (в глазах старших коллег) предательство. Отступился. И впервые испытал сладость примирения. Ко мне подошел тогдашний ученый секретарь Общества Сергей Юльевич Липшиц. Он был несколько старше меня. Волосы ежиком, острый профиль. Растроган до слез. И принес целую кипу изданий Общества, на которых сделал проникновенные надписи. С тех пор мы хорошо относимся друг к другу (он давно уже не секретарь, а я — не директор). Сергей Юльевич пережил крушение дела всей своей жизни — составленный им библиографический словарь русских ботаников прекращен изданием на пятом томе[116], потому что автор — не русский. Мы встречались изредка в Ленинграде, где он работал до самой смерти.

А Общество через шесть лет стало оплотом антилысенковской оппозиции, едва не было из-за этого закрыто, но каким-то чудом именно в его изданиях были напечатаны в шестидесятых годах первые статьи академика Сукачева, направленные против Лысенко[117]. Вряд ли это произошло потому, что я некогда уступил им тот закуток. Но приятно вспомнить, что благодаря умнице Орлову отношения с Обществом сложились по-человечески.

Странные чувства переживал я в те годы. Кажется, под влиянием старых библиотекарей я проникся не только глубоким осознанием огромной ценности собраний книг, которые оказались на нашем попечении, но также (в чем и была странность) непреходящей важности выполняемого мной дела, своей миссии (не нахожу сейчас более подходящего выражения). Совсем еще юношей оказавшись во главе большого дела, вообразил себя деятелем, притом совершенно необходимым. Кажется, никогда больше за всю свою жизнь не ощущал я так четко не только целесообразности, оправданности, но именно необходимости своего существования. Да, я готов был погибнуть там, на чердаке, от бомбы, застынуть в каменном подвале, охраняя наши сокровища. И вместе с тем мне казалось, что, если меня не станет, в библиотеке произойдет что-то ужасное, непоправимое для общего нашего дела, что никто в этой опасной ситуации меня не заменит.

У меня только то оправдание, что это чувство было вполне искренним, без всякого наигрыша. Я до такой степени проникся сознанием высокого значения своей миссии, что это сознание готово уже было перейти в самосознание. Я всерьез считал, что представляю перед внебиблиотечным миром всех героических библиотекарей.

Надо сказать, что в чем-то это и помогало отстоять и сохранить книги. Так, разве решился бы я ответить на угрозу генерала начальника академии выбросить книги ИФЛИ утверждением, что слышал, что так поступают фашисты, но уверен, что советский военачальник такого приказа не даст, не будь этой уверенности, что дело мое правое? Или решился бы через голову ректора и Наркомпроса обратиться в МОГЭС?

По молодости лет я бывал иногда без надобности суров, непреклонен, как теперь вижу — даже жесток. У меня не было административного опыта. Конечно, я глубоко уважал старых библиотекарей, старался делать для них, что мог (например, защитить от разного рода физических работ вне библиотеки). Но далеко не всегда понимал их нужды и переживания. Когда старая Ингерман устроилась в какую-то ведомственную библиотеку, где условия были полегче, ни за что не хотел ее отпустить — опять же во имя книг.

— Мальчишка вы! — сказал мне пожилой сотрудник, пришедший с ходатайством от той библиотеки. И он был совершенно прав.

Дежурства еще продолжались, но налетов не было, и мы были вынуждены даже два раза провести учения: гасить воображаемые бомбы, прокладывать ствол для тушения воображаемого пожара (слава богу, настоящего пожара не допустили ни разу), чтобы команда не разучилась. И у меня не хватало такта освободить пожилых сотрудниц хотя бы от входящих в программу учений строевых занятий.

Вот во время дежурств, проходивших уже не в подвале и, как правило, без тревоги, и начал я снова писать, благо можно было заказывать книги из нашего богатого книгохранилища и работать в директорском кабинете. Еще в апреле 1942 года удалось сделать на сессии, посвященной 700-летию Ледового побоища, доклад о новгородском войске. Кажется, на меня обратили внимание и в готовящейся «Истории русского военного искусства» поручили написать целых две главы. Книга эта не вышла в свет, но доведена до сигнального экземпляра, на который я встречаю и сейчас ссылки[118]. Даже журнал «Военная мысль» заказал мне статью об Александре Невском (тогда как раз учредили и его орден)[119].