Бросок кобры - Николай Леонов

– Станислав, взгляни, – Гуров протянул через стол бумагу. – Как считаешь, против фамилии Данин что-то напечатали, потом забили, так?

– Ну? – Крячко с радостью перестал писать. – “Волгу”, между прочим, за Усовым закрепили. Интересное совпадение, только зачем об этом надо подробно писать? – Он взял бумагу Гурова, посмотрел на свет, затем приложил чистый лист, что-то написал и сказал: – По количеству букв и интервалам подходит “пропал без вести”. Предупреждаю, в Солнцево я не поеду, ничего уточнять не стану. Известно, в документации по афганцам полный бардак, и пропал человек без вести или погиб – никто толком не знает, даже если гроб прислали – не факт, что погиб.

Крячко отодвинул свои ненавистные бумаги, задумчиво продолжал:

– Я тебя понимаю, интересно, многое совпадает...

Сейчас этому Данину было бы сорок, привлекался, жил неподалеку от Акима-Лёнчика, сержант-сапер, все в цвет. Но пятнадцать лет – не кот чихнул. Слушай, – Станислав оживился, – давай попробуем участкового найти. В те годы, помнишь, участковые дотошные были, все знали, не то, что сейчас, с утра стакан принял – и целый день свободен.

– Верно, – согласился Гуров. – Но инициатива наказуема, потому ищи, – и указал на телефон.

– Я рапорт не закончил, – пробормотал Крячко, поспешно укладывая бумаги в папку и запирая ее в сейф, придвинул телефон. – Райотделы переименовали в управления, но отделения, надеюсь, остались на местах. Кто там еще остался из работников конца семидесятых?

– Ты остался? Я тоже еще служу, почему участковый должен уйти?

Но прав оказался Станислав Крячко: участковый, обслуживающий переулок, в котором некогда жил погибший или пропавший без вести в восьмидесятом году в Афганистане Вадим Леонидович Данин, был уже на пенсии. Иван Митрофанович Кузькин выглядел моложе своих шестидесяти, был сухощав, жилист и, несмотря на позднюю осень, со следами стойкого загара на лице. Приглашению в МВД Кузькин обрадовался и, когда Крячко, разговаривая с отставником по телефону, предложил прислать за ним машину, обиделся, заявив, что, слава богу, ноги пока носят.

Учитывая сложившуюся ситуацию, Гуров без предисловий задал вопрос напрямик:

– Иван Митрофанович, на обслуживаемой вами территории в семидесятых годах проживал Вадим Леонидович Данин. Понимаю, чуть не четверть века прошло, но, может, помните? Он в семьдесят пятом привлекался за хулиганку, а через год за грабеж.

– Раз привлекался, должен знать. – Кузькин нахмурился. – Вадим Леонидович Данин? Вроде у меня такого на примете и не было, но раз привлекался...

– Иван Митрофанович, – вмешался в разговор Крячко, – парню в то время двадцать минуло, отчества ему не полагалось. Вадим, считай, просто Вадька, может, кликуха какая имелась?

– Вадька? Кобра? Так бы и говорили. Такой змей, ему кликуху точно выдали. Натуральная Кобра. Он один год по двести шестой отмотал, даже года не получилось, больно он в зоне начальству понравился. Вадька в армию собирался, но по здоровью закосил, остался. Грабеж у него ерундовый был, слово грозное, а так просто шапку с мужика сорвали, ну, врезали слегка. Мужичонка говенный был, тоже от заявления отказался. Вадьку Кобру я отлично помню, он еще с малолетками путался, на коридорные кражонки подбивал.

– Акима Леонтьева тоже помните? – спросил Гуров.

– Чего его помнить, когда Лёнчика только днями пришили? Отличным пацаном рос. Я его от Вадьки оберегал, Аким все одно свихнулся. Водка его доконала, – бывший участковый вздохнул. – Видно, на роду было написано.

– Так Лёнчик с Коброй дружили? – поинтересовался невзначай Гуров.

– Никак нет, товарищ полковник! Какая у них могла быть дружба? Кобра, тот мужиком, считай, был, а Акима по малолетству за ласковость Лёнчиком звали, от фамилии пошло, Леонтьев – Лёнчик. Знали друг друга, конечно. Лёнчик, как все пацаны, Кобре в рот смотрел. Но дружбы между ними быть не могло. Хотя, – Кузькин на время замолк, – может, и ближе были, я внимания не обращал. Ведь у Акима старшая сестра жила, девка пригожая. – Он показал, какая у пригожей девки была высокая грудь. – Имя запамятовал. А в те года за ней Кобра начал ухлестывать, в доме бывал, так что, может, он и с Лёнчиком ближе был.

– А в каком же году Вадим Данин в армию ушел? – спросил Гуров. – Он вроде пятьдесят пятого, комиссия забраковала.

– Да в армию Кобра от тюрьмы убег. Он в семьдесят девятом разбой учинил, потерпевший с ножевым ранением в больнице доходил, его не допрашивали. Тут война с Афганистаном случилась, Кобра в добровольцы и подался. Тогда не разбери-поймешь чего творилось. У Вадима Данина подписку о невыезде отобрали, его в армию брать не могли. Военкомату некогда было разбираться, ну и моя вина, конечно. Я обязан был проследить, к военкому пойти, но мой участок в то время квартирными кражами бомбили, я запарился, бегая.

– Случается. Но Данин-Кобра и Аким-Лёнчик могли быть знакомы ближе, чем вам казалось?

– Могли, – согласился бывший участковый. – Чего вы Кобру копаете? Его сто лет назад то ли убили, то ли он без вести пропал. Хотя я лет пять или шесть тому назад вроде видел, да обознался, сраму было. – Он рассмеялся. – Я еще работал, топаю по центральной, гляжу, из иномарки Кобра вылезает, я подошел, окликнул, мужик глянул на меня и по-иностранному чешет. А с ним дамочка была, переводчица, объяснила мне, что господин из-за бугра и по-русски не понимает. Смотрю, одет мужик не по-нашему, руки в перчатках, палка красивая, улыбается.

– А может, он и был? – спросил Крячко. – Перчатки, трость, костюм заграничный надеть каждый может.

Кузькин смутился, сказал:

– Чего уж, вы люди серьезные, расколюсь. Я в тот день слегка поддатый был, редко, но случается. Обознался я, вы начали ворошить старое, Кобру назвали, я и вспомнил.

– Оставим. – Гуров видел, что разговор старому менту неприятен, а истину установить невозможно. – Иван Митрофанович, а из старых дружков Данина сейчас в городе кто мелькает?

– Отошел я, на земле вожусь, но слышал, что много к нам деловых понаехало, старых и не осталось. А потом, Вадька был натуральный блондин, сейчас другой цвет пошел.

– В Солнцеве бандиты перевелись? – улыбнулся Крячко.

– Хватает, но только молодежь, кому сороковник, тот при коммерции.

Когда Кузькин ушел, Станислав подвел итог беседы:

– И много, и в руки взять нечего. Данин-Кобра вполне мог остаться в живых и очень нам подходит. Бандит, потом сапер-подрывник, за пятнадцать лет он в кого угодно превратиться мог. Опять же покойный Аким незнакомца при Харитонове Коброй назвал. Даже если мы его фотографию найдем, она нам ничего не даст. Столько лет прошло, фактура, цвет, все сменилось. Ему надо где-то жить. Гостиница? Даже если заставить все территориальные отделения...

– Пустое, – перебил Гуров. – Паспорт, который видела Валентина, давно уничтожен. Он может поселиться в гостинице, но мы не знаем, кого искать. Мое мнение, он в гостиницу не пойдет, выдавать себя за иностранца не станет.

– Он говорит с акцентом. Почему мы не спросили Валентину Серову? – удивился Крячко.

– Потому что я хорошо говорю по-русски, – произнес Гуров с акцентом. – Он нам кость бросил, чтобы мы ее искали. Я консультировался, у русских появляется акцент, но не за такой срок. Ты не сказал, куда упрятал женщин.

– Я не прятал, у них приятели в Петербурге, туда и укатили.

Гуров сидел задумавшись, недовольно морщился.

Крячко тоже умолк, настроение было паршивое, какое-то безнадежное. Если бы не угроза взрыва и гибель людей, на политические последствия теракта Станиславу, признаться, было наплевать. Газеты он читать перестал, дебаты по телевизору слушал невнимательно, казалось, все говорят одно и то же. Станислав прекрасно понимал матерей и отцов, тяготевших к коммунистам. Людям свойственно, вспоминая молодость, умиляться и радоваться. Ему и самому казалось, что при Политбюро жилось легче. Преступлений совершалось, по сегодняшним меркам, просто мало, смешно вспоминать, и уголовники были какие-то понятные. Он понимал, что все это самообман и ложь, не дай бог вернуться к старой жизни, однако сегодняшние правители тоже доводили до белого каления. Станислава особенно раздражали самоуверенные, довольные лица, уверенность в своей правоте и то, что его, Станислава Крячко, обзывали электоратом и безапелляционно утверждали, как к чему он относится. Ярость, с которой люди боролись за свою власть, оперативника не поражала. На бессовестных и жестоких он за годы работы насмотрелся. Правда, его клиенты, сражаясь за лишний кусок, рисковали своей свободой, а порой и жизнью. Эти и не рискуют ничем.

– Не думай, Станислав, о них не думай, – сказал Гуров. – Мы стараемся для людей, правда, толку от нас с каждым годом все меньше. А если размышлять о судьбе России, удавишься, в лучшем случае сопьешься. Каждый обязан забить свой гвоздь, а не прикидывать, в какую сторону крыша едет. Если каждый свой гвоздь забьет на совесть, дом стоять будет прочно. Созерцателей и мыслителей без нас хватает.