Бросок кобры - Николай Леонов

Глава 17

Впервые вопрос о работе в Москве обозначился, когда Данин и Абба летом этого года встретились в Ницце. Кобра не работал уже два года, последняя его акция была проведена в Южной Америке, где он взорвал машину одного дипломата.

Неожиданно Абба на очередной встрече сказал:

– Нами интересуется Интерпол, занимайся коммерцией, нужно будет – найду.

Между ними была установлена сложная, хорошо законспирированная система связи. Они оба много разъезжали по свету, но найти друг друга могли достаточно быстро. В случае необходимости Данин посылал открытку в Вашингтон, а Абба отправлял свои послания на Канарские острова, конкретно на остров Тенерифе, где на скромной вилле жила немолодая супруга Кобры, в недавнем прошлом одинокая вдова, безумно влюбленная в своего молодого русского супруга-красавца. Вадим хотя и не был уже молод, но для своих сорока лет выглядел прекрасно, он никогда не был красив, скорее его внешность можно было назвать заурядной, но женщинам нравился. Далеко не атлет, он имел сухощавую стройную фигуру, обычное простоватое лицо, но удивительно светлые прозрачные глаза, взгляд которых буквально завораживал женщин, да и на мужчин производил впечатление. Известно, дети впечатлительны, чутки и часто очень точны в своих оценках. Вадька Данин получил свою кличку Кобра в классе пятом или шестом. На уроке зоологии показывали фильм о змеях, оператору удалось снять кобру очень крупно, она практически смотрела в объектив, то есть прямо в глаза зрителю.

– Во глазищи, жуть, – сказал кто-то из учеников.

– Точно как у Вадьки Данина, когда он мазу тянет. С тех пор Данина начали звать Коброй, хотя ничего бесчеловечного и жестокого в пацане еще не проявлялось. Да его и нельзя было назвать жестоким в общепринятом смысле этого слова. Он никогда не мучил животных, уже став уголовником, Данин не бил без необходимости парней зависимых и более слабых. Но когда умерла, его мать, – отца Вадим никогда не видел, – Данин утром выполнил все необходимые формальности, а вечером с девушкой пошел в кино, смотрел “Карнавальную ночь”, а ночью занимался любовью в постели матери, так как постель была удобнее его продавленного дивана.

Вадим Данин родился человеком неэмоциональным, равнодушным к чужим страданиям, боли, даже жизни. С возрастом в уголовной среде, позже в зоне он понял, что врожденное качество дает ему перед окружающими определенное, порой значительное, преимущество. Так, арестованный за хулиганку, оказавшись в зоне впервые, без физического превосходства, авторитета, без “подогрева” с воли, он стал рядом с местным паханом чуть не вровень буквально за одну ночь. Зэки выявили в бараке стукача и на сходке местных авторитетов приговорили его к смерти. Но среди пятерых законников, державших верх в бараке, были два вора-домушника, мошенник-кукольник и два карманника-щипача, они пользовались авторитетом на воле, имели его и в зоне, но никто из них никогда не убивал человека. Так и получилось, что “преступник” имелся, приговор был вынесен, а палач отсутствовал, никто брать на себя кровь не хотел, да и не был на убийство способен.

В середине семидесятых человеческая жизнь была еще в цене, еще не родились или только пошли в детский сад пацаны, которые к девяностым годам выросли в дебильных бугаев, способных “замочить” человека за стакан или просто так, от скуки, и получили впоследствии прозвище “отморозки”. Время, когда жизнь человека стала бесценной, то есть не имеющей никакой цены, как вещь бросовая, вроде пустой бутылки, еще не наступило. И в зоне создалась ситуация всем нам до слез знакомая: политбюро решение вынесло, исполнять его было некому.

Данин о том прослышал и однажды, подловив одного из руководителей, невзначай обронил, мол, создавшееся положение несложно исправить, за оказанную услугу он просит “верха” поднять его, Вадьки Данина, авторитет в зоне. “Член” болтовне пацана не поверил, но и не отказался. “Бюро” начинало терять авторитет, “народ” стал посмеиваться. Вадька вновь подошел к “бате”, глянул вопросительно. Авторитет пожал плечами, молча кивнул. Тут Кобра впервые проявил свой талант предвидения.

– Вечером, как обычно, кликните желающих в картишки переброситься. Ясно, желающих не окажется, а я откликнусь. Вы меня в свои хоромы и пригласите.

В бараке у руководства имелся свой красный угол, куда рядовым гражданам был вход воспрещен. Тут пили, что удавалось достать, играли в карты, на стене висела реклама Аэрофлота с белозубой стюардессой.

В назначенный час никому до того не известный Вадька Данин сел на предложенное место, взял колоду замусоленных карт и сказал:

– Я к вам с величайшим почтением и низким поклоном. Работенку вашу готов исполнить, просьба у меня пустяковая. Через минут несколько вы меня отсюда выгоните, пустите слух, что выиграл я, вроде бы “исполнитель” высокого класса. Когда работа будет исполнена, вы снова меня в игру возьмете, вновь проиграете и признаете своим. Дунете людям, что “малява” с воли вам пришла, где сказано, что Вадим Данин сильный шулер, не авторитет, но человек уважаемый. Мне лишнего не требуется, хочу в тепле свой небольшой срок домотать.

– Лады, но если ты языком трепанешь, мы тебя тут раком и поставим, – сказал один из авторитетов.

– Лады, – в тон ему ответил Данин, сгреб со стола несколько мятых червонцев, – ты свои слова запомни. – Зная, что взгляд его обычно не выдерживают, он посмотрел говорившему в глаза, и тот отвернулся. – Я банчок взаймы взял, верну, требуется перед братвой засветиться, – и вышел.

На третий день утром стукач на подъем не отозвался. Он лежал в койке с пробитым напильником горлом. В оперчасти головы до лысин протерли, изучая дела осужденных, всех лагерных стукачей на уши поставили, но в сторону худощавого Вадьки Данина не только никто не мигнул, даже не глянул.

Он домотал свой короткий срок на кухне, известно, в зоне теплее места нет. Ни опер, ни сотоварищи удивления не высказывали, все знали, авторитеты в буру пацану крупно попали и таким местом отмазывались.

Вернулся домой он если не героем, то парнем авторитетным. Судимость с него сняли, тут же в военкомате о Данине вспомнили. Он в жизни ничем не болел, даже болезнями, которые любому нормальному ребенку от рождения положены. Скажем, ветрянка, корь, ангина паршивая и та парня миновала. Но опять же медкомиссия прежде была не то что сегодня: коли указательный палец на правой руке имеешь – служи. У Данина обнаружили плоскостопие, дефект, о котором он никогда и не слышал, сказали, что к срочной службе он не годен и подлежит призыву только в случае войны.

Вскоре Вадька по недоразумению при всей своей осторожности вляпался в групповой разбой. Была его вина в нападении на пьяного, не было, установить не успели. Вадим Данин кинулся в военкомат, где о его плоскостопии забыли, так как очень требовались войны, способные защитить Россию от Афганистана.

К добровольцу Данину в армии отнеслись внимательно. После прохождения трехмесячного курса молодого бойца направили в школу сержантов, где обучали взрывному делу. Новобранцы, в основном девятнадцатилетние пацаны из российской глухомани, сообразительностью не отличались, и двадцатичетырехлетний москвич со средним образованием, жизненным опытом и хваткой уголовника разительно выделялся и начальству нравился. Его даже хотели, присвоив звание сержанта, оставить при школе, но война в Афганистане разворачивалась серьезная. Данина направили в пекло.

Но и в Афганистане начальство к серьезному, дисциплинированному парню благоволило, и он попал не на передовую, а на расчистку горных дорог, которые местные жители заваливали и разрушали ежедневно, взрывникам работы хватало. И хотя работали в нескольких километрах от места боевых действий, небольшие группы душманов появлялись не только ночью, но и днем, приходилось падать в каменные расщелины и отстреливаться.

Кобра относился к войне и своей судьбе философски, считая, что сегодня ему выпала не худшая карта. В Москве его ждала тюрьма, долгое ожидание суда, как минимум пять-шесть лет зоны строгого режима. Рядом гибли пацаны, не видевшие жизни, никем не разыскиваемые, единственная вина которых заключалась в том, что они родились в Стране Советов.

Выходя спозаранку на объект, осматривая предстоящий фронт работ, распределяя своих солдатиков, сержант Данин первым делом находил свой персональный дзот, то есть место среди скал, где он схоронится в случае нападения. Он не был философом, не обладал политическим кругозором, жизнь понимал просто, потому на афганцев личного зла не держал. Они нас не звали, мы заявились, желаем, чтобы они жили, как мы того хотим, а они того не желают. А тут еще Аллах с Христом путаются, вообще дело непонятное, говорят, тысячелетия тот спор разрешить не могут. Спрашивается, на хер мы сюда полезли и кому тут нужны?