Грех и святость русской истории - Вадим Кожинов

Корр.: Вадим Валерианович, мы, по-моему, в нашем разговоре уделили недостаточное внимание Пушкину. Сейчас появилось множество работ, в которых Александр Сергеевич предстает как глубоко православный поэт и мыслитель (наиболее талантливо эта точка зрения представлена в книгах, статьях и телепередачах высоко ценимого вами В.С. Непомнящего). С другой стороны, есть традиция, идущая от Розанова, трактующая Пушкина как многообразного «протея», как «эхо», отзывающееся на все, и в том числе и на религиозную тему как на одну из возможных тем. Что бы вы могли сказать по этому поводу?

В. Кожинов: В концепции Непомнящего есть определенный экстремизм, но она и не лишена большой правды. Ведь Пушкин, по словам Аполлона Григорьева, это «наше все», и в нем есть действительно все, как в белом цвете присутствуют все цвета радуги. И он вместил в себя и богохульство, и молитву. Пушкину принадлежит самое страшное (и самое талантливое) в русской поэзии кощунство – «Гавриилиада». Но когда позднее в «Пророке» поэт говорит: «И вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый…», то я думаю, что это своего рода покаяние. А в конце жизни Александр Сергеевич создал ряд замечательных стихотворений, относящихся к лучшим достижениям нашей духовной лирики. То есть нет основания упрощать путь поэта, но нельзя не видеть, что настроение Пушкина в его поздних вещах было не литературной игрой, а выражением его убеждений.

Корр.: Розанов считал (и мне кажется, он прав), что самым религиозным русским поэтом был, несмотря на богоборческие мотивы, Лермонтов…

В. Кожинов: Я с этим не согласен. Представьте себе, я считаю, что самый православный наш поэт – Некрасов.

Корр.:Я несколько ошарашен, Вадим Валерианович…

В. Кожинов: Такова точка зрения не только моя, но и Достоевского. Дело в том, что Некрасов сумел совершенно перейти на сторону народа, проникнуться его мировоззрением больше, чем кто бы то ни было другой. Но его все время представляют широкой аудитории в рамках школьной программы, а многие его лучшие вещи замалчиваются. Я уже достаточно давно составил антологию, которая никак не может выйти, – «Вершины русской поэзии». В ней семь поэтов: Пушкин, Баратынский, Тютчев, Кольцов, Лермонтов, Фет и Некрасов. Все, читавшие книгу в рукописи или в верстке, поражались: они некрасовских стихов, вошедших туда, просто не знали. Я помню, как много лет назад покойный Олег Васильевич Волков, наш старейший писатель, узнав, что я занимаюсь Некрасовым, сказал мне с возмущением: «Как вы можете писать об этом заурядном стихоплете, который виноват во всех революциях и их последствиях!» Я ему ответил: «Олег Васильевич, вы Некрасова не читали». Конечно, Некрасов был связан с так называемыми революционными демократами, на него сильно влиял Чернышевский… Но обратите внимание, когда поэт захотел возвеличить последнего, он не нашел ничего лучшего, чем уподобить его Христу: «Его еще покамест не распяли, Но час придет, он будет на кресте. Его послал Бог гнева и печали Царям земли напомнить о Христе». То есть идеалом Некрасова, как и идеалом русского народа, оставался именно Христос. И здесь он, как ни странно, сближается с Тютчевым…

Корр.: Вы меня совершенно заинтриговали, Вадим Валерианович. И я хочу предложить вам составить раздел нашей антологии, посвященный Некрасову.

В. Кожинов: С удовольствием. Хотя бы ради того, чтобы разрушить в глазах пусть и небольшого количества людей сложившийся стереотипный (и ложный) образ этого поэта.

Корр.:Кого еще, Вадим Валерианович, из мастеров русской религиозной лирики XIX в. стоит отметить особо?

В. Кожинов: Ну, во-первых, конечно, Фета, хотя он и декларировал свой атеизм и звучали у него богоборческие ноты, что, впрочем, ведь тоже одно из проявлений религиозности. Важно не забыть Константина Случевского, глубоко православного человека и оригинального поэта. К сожалению, он жил в непоэтическое время, что наложило отпечаток на его стихи.

Корр.:Как складывается судьба духовной поэзии в катастрофическом для нашей страны XX в.?

В. Кожинов: В начале века происходит какой-то духовный надлом. Все заражены различными новыми веяниями. Не случайно, что даже те поэты, которые хотели пребывать в лоне религии, тяготели в большей мере не к православию, а к различным сектам (например, громадной популярностью пользовалось хлыстовство). Этот надлом очень ярко отразился в Блоке. И даже в творчестве такого вроде бы правоверного христианина, как Вячеслав Иванов, неясно, чего больше – античного язычества или христианства. И подобное настроение закономерно вело к богоборческой революции. После 1917 г. богоборчество ясно заявляет о себе даже у таких поэтов, как Клюев и Есенин. Но позже, когда поэзия приходит в себя после гигантского социального катаклизма, религиозное начало снова проявляется в ней, скажем, у Заболоцкого или Пастернака…

Корр.:Я отношусь с симпатией и к фигуре, и к творчеству Пастернака. Но я все время ощущаю какую-то искусственность его языка, причем как раз в «неоклассических», поздних его вещах. Порой кажется, что это пишет иностранец, конечно, очень любящий Россию, но иностранец.

В. Кожинов: Я думаю, что такое ощущение возникает и оттого, что Пастернак уж слишком старается, чтобы его язык был русским. Возможно, в этом проявился комплекс, связанный с его еврейским происхождением, от которого поэт отрекался. В конце жизни он даже уверял некоторых людей (мне об этом говорил его ближайший друг – философ В.С. Асмус), что он не сын художника Леонида Пастернака, а русский подкидыш. Поэтому то, что вам представляется недостаточно русским, есть результат желания Бориса Леонидовича быть слишком русским. Невольно вспоминается Константин Аксаков, рядившийся в старинную русскую одежду и принимаемый москвичами, по остроумному выражению Чаадаева, «за перса». Но тем не менее я не вижу никаких оснований вычеркивать замечательную религиозную лирику Пастернака из вашей антологии.

Корр.:А кто сегодня достойно продолжает традицию религиозной поэзии?

В. Кожинов: Во-первых, недавно ушедший от нас Николай Иванович Тряпкин, последний, так сказать, органический поэт, вынесший свою религиозность из семьи и быта. Религиозные темы, так или иначе, преломляются в творчестве Юрия Кузнецова, Станислава Куняева, Глеба Горбовского… Думаю, эта традиция не прервется, пока существует русская поэзия.

Корр.:И в заключение нашей, как мне кажется, весьма содержательной беседы я задам вам, Вадим Валерианович, наверное, ее главный вопрос, пусть он и прозвучит несколько прямолинейно. Можно ли сказать о русской поэзии XVIII–XX вв. в целом, что это поэзия православная?

В. Кожинов: Если понимать православие не в качестве богословской догматической системы, а как определенный менталитет, как комплекс этических и эстетических представлений, то, безусловно, русская поэзия в ее лучших проявлениях глубоко православна.

Пушкин, древнерусское искусство и Великая отечественная война[263]

(Рассуждение об исторической преемственности)

Выше были так или иначе охарактеризованы существеннейшие вехи тысячелетней истории русского творчества – былинный эпос (созданный в своей основе еще в IX–X веках), почти забытая к нашему времени, но, как я убежден, долженствующая быть воскрешенной «Книга бытия небеси и земли» (написана в конце XI или, самое позднее, в начале XIII века) и творчество наиболее выдающегося деятеля русской духовной культуры на рубеже XV–XVI веков преподобного Иосифа Волоцкого.

Естественно встает вопрос о связи этих явлений с пушкинским творчеством. Что касается былинного эпоса, здесь все ясно, ибо до нас, к счастью, дошло очень многозначительное свидетельство П.П. Вяземского – сына видного поэта и друга Пушкина. В зрелые годы Александр Сергеевич постоянно жил в Петербурге, но с 5 декабря 1830 по 15 мая 1831 года он находился в Москве, где состоялась его свадьба с Натальей Николаевной. И, как рассказал П.П. Вяземский, во временной московской квартире поэта среди немногих книг имелся изданный в 1818 году Сборник Кирши Данилова, в котором содержались сделанные еще в середине XVIII века превосходные записи древних былин об Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Алеше Поповиче и других богатырях. По-видимому, Поэт не пожелал расстаться с этой книгой, уезжая всего на несколько месяцев в Москву…

Вообще-то есть все основания полагать, что Пушкин многократно перечитывал эту книгу, ибо он цитировал строки из нее в своих статьях. Но свидетельство П.П. Вяземского особенно важно. Будучи в пушкинской квартире, писал он, «я нашел на одной из полочек, устроенных по обоим бокам дивана,[264] никогда мною не виданное и не слыханное собрание стихотворений Кирши Данилова. Былины эти… переданные на дивном языке, приковали мое внимание. С жадностью слушал я высказываемое Пушкиным мнение о прелести и значении богатырских сказок (это слово имело тогда более широкий смысл, чем ныне. – В.К.) и звучности народного русского стиха. Тут же я услыхал, что Пушкин обратил свое внимание на народное сокровище, коего только часть сохранилась в сборнике Кирши Данилова, что имеется много чудных поэтических песен, доселе не изданных…»