Житие старца Паисия Святогорца - Иеромонах Исаак

Икона совершает чудеса, если она притягивает к себе Благодать изображенного на ней Святого. По иконе видно, что любит иконописец. Обычно мы изображаем на иконах самих себя. Одна монахиня любила свою сестру и на иконе изобразила свою сестру. А вот все то, что мы делаем, без остатка отдавая Богу, — притягивает к себе Божественную Благодать. Внутреннее состояние души отражается и в рукоделии. Если ты имеешь благоговение, то твое рукоделие будет пропитано благоговением. Если ты имеешь душевную тревогу, то и рукоделие твое имеет в себе что-то демоническое и передает его другим».

Конечно, Старец подчеркивал значение благоговения и аккуратности в рукоделии, однако он смотрел на рукоделие как на вспомогательное средство, а не как на самоцель. Он говорил: «Ведь в конечном итоге перед нами, монахами, не стоит цель — стать хорошими певчими, искусными резчиками, иконописцами или кем-то еще. Перед нами стоит цель стать настоящими монахами, стать Ангелами. Если это произойдет, то и вырезанный тобой крест, и написанная икона будут благословенны, и молящиеся перед ними люди тоже получат благословение. Поэтому — чтобы получить благословение — люди предпочитают покупать кресты, иконы, четки и тому подобное в монастырях».

Аромат благоговения

Однажды много слышавший о Старце Паисии подвижник, живший в затворе, решил его посетить и, побеседовав со Старцем, убедился, что Старец — человек, отличающийся особым благоговением. И действительно, он имел редкое благоговение, которое унаследовал от родителей, главным образом, от матери.

Придя в общежительный монастырь, он получил пользу от многих отцов, а особенно от иеромонаха, о котором говорил: «Мы не можем достичь такого благоговения, которое было у этого батюшки. Куда нам! Он служил Литургию каждый день и очень много подвизался. В течение полугода он каждый день съедал только половину просфорки и несколько высушенных на солнце помидоров». Этот благоговейный служитель Бога, а также другие священники монастыря, служа Литургию в разных приделах, просили юного в то время монаха отца Аверкия (впоследствии ставшего Старцем Паисием), чтобы он приходил петь и пономарить на их Литургиях.

Благоговение Старца было врожденным. Однако и сам он много потрудился, чтобы его возделать и развить. Он придавал благоговению огромное значение, ставил его так высоко, что даже говорил: «Благоговение — это самая важная добродетель, потому что оно привлекает Благодать Божию».

Согласно Старцу Паисию, благоговение — это страх Божий, духовная чуткость. Человек благоговейный остро чувствует присутствие Божие и ведет себя со вниманием и скромностью.

Старец хотел, чтобы благоговение было искренним, внутренним. Одни лишь внешние его формы внушали ему отвращение. Когда кто-то похвалил ему одно монашеское братство, отличавшееся строгим чином и дисциплиной в богослужебной жизни, он сказал: «Если это благочиние проистекает у них изнутри, если оно не внешнее, а внутреннее, тогда оно достойно уважения». Сам Старец вел себя с благоговением, но одновременно и со свободой, чуждаясь формальностей и сухих внешних проявлений. Если он не чувствовал чего-то внутренне, то этого не делал. Он отличал благоговение от благочестия. Слова «благочестие» он старался избегать даже в своей речи. Он говорил, что благоговение — это фимиам, тогда как благочестие — одеколон[177].

Начиная с малого и незначительного, благоговение Старца продолжалось и заканчивалось более сущностным и духовным. Он говорил: «Если человек с пренебрежением относится к малому, есть опасность того, что это пренебрежение перейдет и на что-то более значимое и более святое, и потом, не понимая того, оправдывая себя, что в этом нет ничего страшного, а то дело пустяковое, человек — Боже упаси — дойдет до совершенного пренебрежения Божественным и станет неблагоговейным, бесстыдником и безбожником».

Благоговение Старца было видно из того, как он молился, как прикладывался к иконам, как принимал из священнических рук антидор, пил святую воду, причащался, нес икону во время Крестных ходов, как пел в храме и как трогательно украшал крохотную церковку своей каливы. Он был внимательным даже к мелочам, но это не было ни схоластичностью, ни формализмом. Это было таким отношением к Богу, которое не предусмотрено ни в одном церковном уставе, но к которому побуждает одно лишь внутреннее расположение человека. Не только к своей крохотной церквушке, но и ко всей своей каливе Старец относился, как к месту священному. Келья, в которой он молился, была у него как храмик. Там у него находился иконостас со множеством икон, горела неугасимая лампада, там он кадил ладаном и возжигал много свечей. Кровать свою он сделал наподобие гроба и, показывая на нее, говорил: «Это алтарь моей кельи». На кровать он не клал ни икон, ни священных книг. Исключением была подушка, на которой лежала одна изъеденная и выцветшая икона. Один брат спросил его, почему она там лежит и почему она в таком состоянии. И хотя Старец пытался уклониться от ответа, в конце концов, брат понял, что икона стала такой из-за того, что Старец покрывал ее бесчисленными лобзаниями и обливал слезами. «Так у меня может пройти все Всенощное бдение», — со смирением и стеснительностью признался Старец. С благоговением Старец относился и к другим помещениям внутри каливы: к мастерской, в которой он штамповал иконки, к архондарику, в котором Благодатью Божией возрождались человеческие души, к балкону и даже ко двору. Старец считал отсутствием благоговения иметь внутри каливы уборную. У него она находилась во дворе — в достаточном расстоянии от дома. Причиной этого было не только желание большего подвижничества, но, главным образом, благоговение.

Однажды, еще живя в келье Честного Креста, Старец на несколько дней выехал в мир. Братья монастыря, побуждаемые любовью, желая хоть чем-то облегчить его жизнь, приделали к келье крохотную конурку-туалет. Однако Старец этим туалетом так никогда и не воспользовался.

В последние месяцы, когда состояние его здоровья стало критическим и ночью ему многократно приходилось выходить во двор — и в холод, и в дождь, и в снег — его духовные чада, желающие облегчить его страдания, настаивали на том, чтобы сделать ему туалет на краю балкона, но Старец отказался, говоря: «Там, на балконе, являлась Матерь Божия. А я сейчас сделаю там уборную?»

Подобно тому как Ангелы на Небесах«всеблагоговейно» служат Богу день и ночь, так и жизнь Старца Паисия, как ароматом, была пропитана глубоким и неподдельным благоговением. Часто, когда Старец соприкасался с чем-то святым, это благоговение становилось явным, оно было видно из его отношения к Богу. Ко всякой святыне Старец относился так, словно она была живой.

Однажды, страдая от грыжи, он пришел в гости в одну келью. Старец кельи уговаривал его прилечь отдохнуть, но отец Паисий отказался, потому что мог лечь только на левый бок, но в этом случае он лег бы ногами к висевшим на стене иконам, а это он считал неблагоговейным.

Перед тем как войти в святой алтарь, Старец делал земной поклон с крестным знамением, снимал с головы скуфью, прикладывался к кресту на диаконских дверях и входил в алтарь. Если он готовился причаститься, то на запричастном стихе поклонялся иконам в иконостасе, совершая перед ними земные поклоны. Какое-то время он придерживался следующего правила: готовясь к Божественному Причащению, тридцать три часа совершенно ничего не есть.

От необыкновенного благоговения, которое он испытывал к Таинству Священства, Старец не согласился принять священнический сан, хотя по его собственному откровенному признанию, он «трижды получил от Бога извещение стать священником»[178].

Благоговение Старец считал основной добродетелью для каждого христианина. Однако, измеряя благоговение теми строгими критериями, которыми он отличался, он говорил, что, хотя оно и необходимо, сегодня встретить его нелегко. Благоговение имело для Старца вес больший, чем другие добродетели.

Благоговение было для Старца критерием оценки многих вещей. Когда благоговейный человек писал, говорил или делал что-то опрометчивое и другие начинали его обвинять, Старец, еще не успев определиться в своем окончательном отношении к этому проступку, оправдывал человека, говоря: «Но ведь он же человек благоговейный, нет, не верю, чтобы он мог такое сделать». Он верил, что благоговение хранит человека от ошибок, от прельщений и от падений, возможно, имея в виду слова Священного Писания: «Путь благоговеинствующих сохранит Господь»[179].

Во всех поступках, словах, духовной борьбе любого христианина, но особенно монаха, благоговение имело для Старца Паисия огромное значение. Оно было тем постоянным коэффициентом, который, сочетаясь с любой другой духовной величиной, давал в итоге более высокий духовный результат.