Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

Здание старой гидроэлектростанции, расположившейся на окраине Самсоновки, напоминало тюрьму. Толстые стены с редкими асимметричными окнами казались неприступными и враждебными. Маняша видела это здание просто как серое пятно; независимо от времени года оно пахло острой холодной сыростью водяного тумана, иногда поднимающегося от плотины. При отступлении наши пытались взорвать комплекс электростанции, турбины вышли из строя, но узкий пешеходный чугунный мостик над плотиной почти не пострадал. Этим мостиком продолжали пользоваться те, кто ходил на заливные луга и в соседнее село, срезая путь через лес.

На подступах к мостику стоял сухой камыш, было скользко и грязно. Ночь была тихая, холодная. Бледно-желтая вода, пенясь, топорщилась из-под мостика, как надувшиеся ветром занавески на распахнутых окнах. Когда мать и дочь подошли, нащупали в темноте ледяные перила, путь им перегородили две тени.

– Стой, кто идет?

Крепко сжав руку дочери, мать Красной Шапочки шумно выдохнула сдавленное «ах». Она не знала наверняка, имеет ли право перемещаться ночью или вообще уходить из собственного дома. Логика немецких приговоров была странной – иногда ведь убивали ни за что.

– Бабушка у нас… на хуторе в лесу.

– Бабушка? – переспросила тень, передвигая автомат за спину.

– На хуторе в лесу? – повторила задумчиво вторая тень.

Маняшин красный платок даже в темноте отливал темно-бордовым, цветом крови в ночи.

– Это вы-то в комендантском доме живете?

– Не в доме, в сарае, – ответила мать Маняши.

– Очень хорошо, – отозвались тени. – Вы будете нам помогать. Выбора у вас все равно нет. Отряд товарища Мисливца насчитывает до трех тысяч человек, мы вышибем проклятых фашистов и покараем предателей.

– А хлеба у вас не найдется? Помираем мы там, – перебила его мать Маняши.

– Ну что ж, хлеб у нас найдется всегда, – потеплевшим голосом ответила одна из теней, пока вторая стала рыться на себе, будто ощупывая нагрудные карманы.

Две шероховатые краюшки хлеба и немного мелкой, как орех, печеной картошки ткнулись ей в руки.

– Мы призываем население к помощи партизанам. А кто пособит фашистам, будет казнен как предатель. Доблестная Красная Армия…

– Можно к вам в лес, дядя? – перебила его Маняша.

– Можно, но мы поступим иначе. Связи с мирным населением чрезвычайно важны для нас. Если все уйдут в лес, кто будет докладывать обстановку, кто будет вывозить раненых, сообщать об облавах, кто будет помогать с продовольствием? Где вы работаете?

– Я иногда по хозяйству помогаю, черную работу во дворе, на огороде, но у них там все свои теперь. Я учительница русского языка и литературы.

– В отряде товарища Мисливца для вас найдется более важная работа.

Дмитрий Петрович Мисливец ушел в лес за день до прихода немцев. Он был кадровым офицером, на карело-финской войне отличался агрессивным бесстрашием, за что быстро получил ранение в голову, был комиссован, удирал из госпиталя, хотел воевать дальше, но был насильно отправлен домой со справкой об инвалидности. Дома сидел на лавке в армейских сапогах, курил махорку, наблюдал за перелетными птицами, строгал из дерева автоматы для мальчишек, скучал по тяжелой работе, которую ему нельзя было делать, рассказывал мальчишкам фронтовые страшилки, что из года в год обрастали все новыми деталями – соразмерно росту и физическому развитию самих мальчишек. Так совпало, что самая кровавая и беспощадная история рассказывалась им, когда уже бомбили Киев, и мальчишки спешно отправлялись на военные курсы. Они же после первого боя, показавшего всю беспомощность нашей стороны перед противником, прорвавшись поодиночке из окружения, вернулись к себе домой и ушли в партизаны.

Дмитрий Петрович тем временем, предвидя поведение захватчиков, не замедлил спровадить семью в эвакуацию, переделав собственную справку на имя жены и наорав на молоденького офицера на перроне так, что тот побледнел и отдал ему честь. Жена и дочка, повиснув на миг на подножке вагона, обернули к нему свои белые, в желтых веснушках, почти безбровые лица в платках, и Дмитрий Петрович вместо каких-то теплых напутственных слов или хотя бы приободряющей улыбки проорал им тогда: «Чего стали, дуры?!» – и, сплюнув, ушел. Поезд неожиданно тронулся, лейтенантик вспрыгнул на подножку, заслонив собой тамбур, и Дмитрий Петрович затем сильно мучался душевно, переживая некрасиво обставленный отъезд. Эти угрызения совести, забегая вперед, стоит признать, спасли ему жизнь – поперек дальнейшего его героического безрассудства всегда стояла мысль, что нужно пережить войну, выиграть, найти своих и извиниться. Ранение, расколовшее его череп как спелый арбуз, при всей своей несовместимости с жизнью на жизнь Дмитрия Петровича влияния почти не имело: голова быстро срослась, не болела, мозги функционировали без видимых повреждений. Врачам хамил, но это и раньше за ним водилось. «Мозгов у тебя много, а умишки мало, вот он и съежился, спрятался там где-то в глубинке, что и с гранатой не выковырять», – говорила жена. Дмитрий Петрович ее поддерживал: «Петуху голову отрубят, а он без головы вообще бегает. И солдат, значит, побежит. – Хрипло хихикнув, после короткой паузы добавлял: – Оно когда в атаке, все мозги все равно в жопу уходят, так что главное, как голову рубанут, – не усраться». Среди его дальнейших боевых заслуг было и спасение разведчика при форсировании Днепра осенью 1943-го, когда тот с оторванной ногой, неизвестно как, вопреки всем законам бытия и медицины, поддерживаемый Дмитрием Петровичем как физически, так и морально, и познав силу святой молитвы вперемешку с богатством срамных частушек («А эту помнишь? Пока не спою, не смей подыхать, слышал меня?!»), преодолел три километра до переправы и, что вообще фантастика, утащил еще и рацию. Героя Дмитрию Петровичу не дали, потому что за словом в карман не лез и с таким же безрассудным бесстрашием отзывался о краснознаменных военачальниках, маршалах, даже о Верховном Главнокомандующем, а Ставку называл не иначе как «сучье вымя».

Когда белая древесина самсоновской виселицы еще не перестала пускать янтарные слезы сосновой смолы, Дмитрий Петрович устроил первую диверсию – подстрелил важного немецкого офицера. Фашисты ехали на мотоциклах по лесу; «по моему лесу», – с опасным медленным гневом подумал Дмитрий Петрович и прицельным огнем снял пятерых, один из которых оказался важным инспектором, находящимся в момент лесного визита не совсем при исполнении (оттого без надлежащего эскорта). Как потом выяснилось, охмеленный пряным восточным воздухом, штандартенфюрер, которого за некоторые черты его предприимчивой натуры все равно рано или поздно наказали бы свои же, решил наведаться в одно селение неподалеку с целью самоличного присвоения, в обход рейха с его нуждами, определенных материальных ценностей.

Реакция немецких властей была жесткой – за помощь партизанам обещали расстреливать целыми семьями, не щадя ни стариков, ни детей. В качестве показательной акции покарали семью живущего на краю леса безрукого деда. Всех загнали в курень, в котором до того обнаружили воробьев-комсомольцев, подперли бревнами двери, чтоб не выломали, и сожгли там заживо – в пепелище потом бабы находили крошечные косточки.

На площади перед Домом колхозника виселицу убрали, но те, кто, помянув дедову семью, облегченно перевели дух, сделали это преждевременно. На следующее утро пришла группа пыльных и побитых городских евреев в лапсердаках и шляпах и стала огораживать квадрат, закапывать столбы и тянуть колючую проволоку. Там немцы сделали концлагерь. Евреев так же организованно, колонной, куда-то увели, а на улице хватали всех без разбору, врывались в хаты и гнали в лагерь без суда и следствия, и там, на голой земле без крыши над головой, держали как заложников. Вольф вышел на ступени Дома колхозника и, обведя брезгливым торопливым взглядом сваленные у ворот (и у его ног) трупы, над которыми увлеченно вились большие черные мухи, а затем позеленевшие живые лица по ту сторону проволоки, сообщил:

– Йесли партизаны не сдадутся самьи, кажьдый пьятый из вас будет расстрельян. Йесли еще раз проявьят сьебья, расстрельяем всех.

Немцы расстреляли все же не каждого пятого, а меньше. Остальных выпустили, дав место пленным красноармейцам. Красноармейцы были все какие-то закопченные, подранные и первым делом тут же со знанием дела окопались – каждый ночевал в собственной норе. Потом и их увели куда-то, а площадь так и стояла, дырявая, в буграх, и обнесенная колючей проволокой – для устрашения. Иногда там, как в просторном загоне для скота, появлялись две-три личности, пойманные на воровстве или нарушении режима.

Дмитрий Петрович на время переместился на соседний кордон, подальше от родной Самсоновки, так как понимал, что своим лихим безрассудством способен погубить много невинных жизней. В той части леса проходила железнодорожная ветка, и при помощи своих мальчишек Дмитрий Петрович самыми нехитрыми способами умудрялся чинить диверсии и прочие пакости, сильно надоедая немцам. Но была у него мечта, по своему размаху сопоставимая со взятием Берлина, – убить Вольфа.