Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

– Не плакай… – хрипло сказал Вольф, аккуратно снимая с ее плеч мальчиковую курточку в заплатках.

– Бабушка… ты какая-то другая сегодня, мне страшно, я в лесу человека непонятного встретила… – Красная Шапочка протянула руки к невнятному серо-голубоватому пятну перед собой. Угадывались очертания чепчика, рта, глаз – размытые пятна. Коснулась лица – кажется, носа.

Вольф взял ее за руку, чуть сжал. Маняша неожиданно прильнула к нему, выскользнула из сапог и с ногами взобралась на кровать, примостилась рядом.

– Ты так странно пахнешь, бабушка… – Рука вернулась ей на грудь, пальцы уже раздвинули ткань между пуговицами, сорочки под платьем не было – гладкая теплая кожа, черный шнурок с крестиком, и сердечко бьется быстро-быстро. Длинные белые пальчики («Как macaroni!» – подумал Вольф) легли на его ладонь, стали ощупывать, поклевывая.

– Бабушка, а почему у тебя такие большие руки?

– Распухли, болею я, – продышал Вольф ей на ухо.

Маняша ерзнула еще разочек, заскользила пальчиками по его лицу – по бровям, по носу, по подбородку и, вскрикнув, отпрянула:

– Почему у тебя лицо колется, как у дядьки? Бабушка!!!

– Потому что у меня есть вот что… – Он схватил ее ручку и стал толкать вниз, под одеяло.

Маняша запищала, все равно ничего не поняла, засучила ногами, так что платьице задралось до шерстяных панталон, а Вольфа захлестнула вдруг дурная приторная волна, в глазах потемнело, – неужели все?! – и одновременно с возвращающимся сознанием в нем поднялась трезвая, холодная, как утро, ненависть.

Вскочив на ноги, он попытался разорвать нелепый балахон на себе, но ткань оказалась неожиданно крепкой, тогда, скинув пахнущую старухой и ее шкафом сорочку на пол, Вольф схватил девчонку за локоть, выдернул из кровати, поставил перед собой и одним ударом, как бил в далекой юности по тряпичному манекену в зале на Вассерфур (ох, неужели это где-то есть до сих пор – Бавария, цветы, кнедлики, воскресная месса, Гизела и Паулин?..), свалил обратно на кровать, а серое белье, хранящее теперь с сыроватым бабкиным теплом и его собственное (какая мерзость!), расцветало алым, почти красивым пятном. Он так ее ударил, что девчонка сперва отлетела к стене, взмыла в воздух, ударилась темечком и потом упала. Спрятав тело в шкаф к бабке, неторопливо осмотрелся, расправил китель, надел ремень и фуражку.

Мисливец заходил к старухе Носовой через чердак – некогда было с этой считалкой у двери возиться. Один раз старуха его чуть не убила (а он потом чуть не убил саму старуху), с тех пор и договорились – через крышу.

Дмитрий Петрович в кустах прятал палку, длинный шест из молодой сосенки с рейками, по которому взбирался, как по лестнице, бесшумно пролезал в слуховое окно на чердаке и там, желая напугать старуху, нарочно с грохотом выбивал ногой крышку от чердачного лаза и прыгал вниз с джигитским «хыыыыа!». Старуха Носова шипела: «Умри, паскуда!», а Мисливец игриво ей подмигивал и говорил с деланым удивлением: «Ты гляди… жива еще!»

Радиопередатчиков было на самом деле два. Фальшивый, к которому одновременно с Мисливцем шел передавать радиограмму ничего не знающий человек, и этот, у старухи, – правильный. Когда за первым устанавливалась слежка, Дмитрий Петрович говорил, что «упадет на хвост» своему человеку и проверит, кто там за кем «наглядает». И уходил. Никто не следил за ним: в отряде напряженная обстановка царила, все подозревали друг друга, любого отлучившегося в этот период тут же обвинили бы в измене. Мисливец давал пару кругов по их территории, слушал, смотрел и потом осторожно, окольными путями добирался до старухи. Сейчас, когда дела стали более серьезными, тыл работал в полную мощь и сообщений становилось больше, радовать старуху своими посещениями приходилось чаще. Она действительно захворала – уж свой век прожила к тому же… Нужно было что-то придумывать с ней, менять тактику. Так и в этот раз – зашел к ней, чтобы получить шифровку с Большой земли и заодно проведать, не померла ли.

Мисливец повозился немного на чердаке, где в сене была спрятана рация, но решил сперва все же проверить обстановку внизу.

Вольф стоял перед ним собственной персоной, с ненавистными ромбами на воротничке, в мерзко оттопыренных галифе темно-оливкового цвета, подпоясанный ремнем с кортиком, ухмыляющийся, выставив вперед свой «вальтер», снятый с предохранителя.

Любой другой человек, не имеющий в отличие от Мисливца травмы головы, вывалившись из чердачного лаза и грузно приземлившись тремя метрами ниже, хоть на миг, но замер бы, застыл бы, не отдышавшись от одного испуга (от прыжка), припечатанный еще одним, катастрофическим, отупляющим – Вольфом и «вальтером». Но Мисливец в ту же секунду вскочил на ноги и сделал то, что было для него вполне предсказуемо: с воплем «Ах ты ж сучара!» бросился на Вольфа, в два счета выбил «вальтер» из его рук, заехал кулаком в челюсть, коленом в живот и еще раз коленом, согнувшемуся, по лбу.

Потом, матерясь на чем свет стоит, связал его же ремнем и вытолкал к двери. Только там заметил, что кровать залита кровью. А на полу – корзинка.

– Ах ты ж опарыш гнойный, ах ты ж падла такая, где девчонка? – И, не дожидаясь ответа, рванул на себя дверь шкафчика.

Девочка в съехавшем на шею платке, с разбитым носом и заплывшим глазом выпала ему в руки. За ней, как набитый тряпками манекен, вывалилась старуха. Ее серые космы напитались внучкиной кровью и еще больше походили на змей.

Девочка дышала.

– Ты один, сука? Ты один, тебя я спрашиваю?

– Один, – ответил, отплевываясь, Вольф и хрипло засмеялся.

– Один? Твою мать растак сто сорок черносотенных в горло! Ты один?

– Один! – смеялся Вольф.

– Во дела… – Мисливец обошел все окна, посидел тихо у двери, выбросил на двор надколотую макитру. Снова посидел. – Во дела… Ну, Христос воскресе воистину, твою мать!

Даже Вольф поморщился.

Через несколько часов Мисливец вернулся с людьми и обозом.

Вольфа со связанными руками пинками и затрещинами погнали в лес, а Маняшу положили в телегу. Ехать нужно было за сахаром аж к Золотоноше. Ехали, как всегда, ночью. Там думали Маняшу и оставить до поры до времени.

На рассвете девочка пришла в себя, застонала, попросила воды.

Лес выходил на песчаный берег Днепра. Утром над рекой стоял туман, так что противоположного берега не было видно – только персиково-рыжее солнце в белесом небе. Люди, что правили обозом, помогли Маняше встать, отвели к воде умыться. Маняша замерла там, глядя на солнце.

– Я как будто на облако попала!

– Типун тебе на язык! – прикрикнул хромой солдат, приведший под уздцы коня, и прямо в сапогах зашел в воду.

Конь наклонился и начал пить.

С первой же оттепелью мы выползли на улицу. Муж очень быстро везде приспосабливается. В этот раз он приспособился к инвалидной коляске – научился переезжать пороги, ездить на ней в уборную (для колясочников на этаже была отдельная уборная, устроенная в какой-то огромной, как зал, процедурной, с кушеткой для принятия клизм под одной стеной и унитазом, как трон, стоящим без всякого дополнительного заграждения по середине противоположной стены). Муж с гордостью демонстрировал мне эту уборную (написал – «щас будет экскурсия!», счастливый, что даже тут может меня чем-то удивить). Окна были замазаны той же бело-серой краской, что и стекло на дверях в реанимацию. Унитаз, в своем великолепном одиночестве показался белым изваянием, похожий на рыцарский шлем с поднятым забралом. Я очень впечатлилась.

Муж потихоньку обживался. Полюбил курсировать в коляске по коридору, на пост к медсестрам, с заговорщицким видом брать у них ключ от уборной, а потом, с тихим скрипом возвращаясь одиноким печальным рыцарем, под синими и желтыми полосами света советских газовых ламп в коридоре, этот ключ им возвращать, не исключаю, что со вздохом. Вечерами выкатывался в холл с продавленными диванами и фикусом, где смотрел телевизор. В палате у него имелось два телевизора – один обычный, на тумбочке, а второй – в телефоне. Очень просил купить ему новую игрушку. Свекровь боялась, что мальчик простудится в холле и спрашивала, почему он не смотрит телевизор у себя в палате. «Там скучно», – отвечал муж. Как заправский колясочник, ловко заруливал в грузовой лифт и ездил в гости к двоюродному брату участника автофорума, чьи отчеты о путешествиях читал в Интернете. Двоюродный брат лежал после осложненного аппендицита, и они два раза играли в карты, пока на мужа не наорали за несанкционированное перемещение между отделениями и за пользование грузовым лифтом в частности.

Благодаря новому телефону осуществлял активное виртуальное общение. На «Одноклассниках» разместил свое фото из реанимации, с перебинтованной, как у мумии, головой, и потом, очень довольный, два дня отвечал на комментарии.

Готовясь к первой прогулке, муж накрыл колени теплым одеяльцем в клетку (по-моему, свекровь долго его искала и нашла именно то – в кино каждый уважающий себя интеллигентный колясочник появляется обязательно прикрытый таким вот клетчатым пледом, и обязательно с бахромой). Ноги были в толстых махровых носках желтого цвета (никогда раньше такие не носил, равно как и спортивных костюмов), но больше всего меня убило то, что вместо кроссовок он обул все те же больничные темно-синие шлепанцы с логотипом «Адидас». Точно подсмотрел где-то.