Полный назад! «Горячие войны» и популизм в СМИ - Умберто Эко

Антисемитизм? Ну, наверное, когда планировали этот сплэттер по модели обычных вестернов, учитывали: зрителю требуется идентификация с хорошими против плохих, поэтому плохие должны быть до того уж плохи, что хуже просто не бывает. Священники Храма типичные гады, но еще паскуднее римляне, похожие на Черного Питера, когда он пристегивает с хихиканием Микки-Мауса к креслу для пыток Гибсон, наверное, пораскинул мозгами и пришел к выводу, что если выставить (вслед за Астериксом[405]) главными плохишами древних римлян, будет скандал на Капитолии и ничего особенно страшного, а вот с евреями надо обращаться аккуратно, зацепи их только — полыхнет по всему миру, мало не покажется. С другой стороны, особой аккуратности никак нельзя ожидать от сплэттера. Спасибо Гибсону и на том, что, спохватившись, он показал троих евреев и троих древних римлян поприличнее прочих, способных испытывать сомнение (они обращают взгляды на публику с немым вопросом: «никак переборщили?»), но это их задумчивое выражение только усиливает в зрителе чувство, что абсолютно все в этом фильме непереносимо. Если, конечно, зритель не сблевал еще до этого при виде жижи, текущей из подреберья.

Гибсон слету схватил идею, что Иисус пострадал перед смертью. И развернул ее подобно Эдгару По. Тот работал по принципу: если описывать смерть, пусть это будет смерть хорошенькой женщины. У Мела Гибсона нечто сходное: если уж мучить и пытать, возьмемся пытать Сына Божия. Гибсон выжал из сюжета сто процентов возможностей, и могу сказать, что когда Христос наконец испускает дух и перестает терзать (или радовать) нас, и разражается буря-ураган, трус земли, с разрыванием покровов Храма, зритель испытывает хорошее чувство — потому что пусть в метеорологической форме, но наконец оказывает себя духновение той надмирности, которая во всем остальном фильме совершенно преступно отсутствует.

Вседержитель дает слышать свой голос. Те из публики, в ком жив здравый смысл (а также, надеюсь, те, в ком имеется вера), четко чувствуют, что Отца Небесного очень сильно достал режиссер Мел Гибсон.

Эта моя «Картонка Минервы» вызвала на интернет-сайте «Эспрессо» много разговоров. Как и можно было предвидеть, некоторые были «за», а некоторые «против». Но среди множества тех, которые были против (выведя за скобки тех, кто прямо называет меня приспешником жидовского лобби), большая часть пеняет на то, что я иронизирую над страстями Христа (исторического), а не над «Страстями» Гибсона.

Прихожу к выводу, что для этих оппонентов не существует различия между Христом фильма и Христом Евангелия. Они не отдают себе отчета, что смотрели в фильме на актера, загримированного Христом, а не на живого Иисуса. Отождествлять репрезентацию с репрезентуемым — одна из современных форм идолопочитания. Как бы то ни было, я в восторге от лучшей записи на сайте: «Эх, Умберто, сломал кайф, рассказал, чем кончается».

Те, кто больше не верит в Бога, верят во все подряд[406]

Конец 2000 года нашей эры приблизился, и во всех газетах, а также у всех на устах — разговор о том, что Третье тысячелетие наступит через секунду после удара часов в полночь 31 декабря 2000 года.

Ничто не способно сравниться по летучести с газетной и журнальной информацией и, возможно, читатели газет уже позабыли ожесточенную прошлогоднюю полемику. Громадная коммерческая махина, охватывавшая и агентства путешествий, и рестораны, и производителей шипучих вин, решила, что 31 декабря 1999 года кончалось второе тысячелетие и в 2000 году наступало третье. Тщетно порывались математики воззвать к здравому смыслу, убеждая все общество, что если счет начинается с единицы, числа с нулями замыкают (а не открывают) каждую десятку, каждую сотню и каждую тысячу. Армандо Торно[408] на страницах «Коррьере делла Сера» только что воспроизвел всю историю сначала, но и ему пришлось признать, что очарование двух нулей уже не в первый раз торжествует над логикой и день рождения XX века праздновался в 1900 году вопреки здравому смыслу и арифметике.

Ну бог с ним, сила двойного нуля одержала победу над здравым смыслом, и естественно, что потребительское общество этим воспользовалось и что наши современники подняли бокалы за третье тысячелетие в последний день 1999 года, а в отношении 2001 года испытывают лишь несильное возбуждение, как перед приходом любого другого новогодия.

Так уж устроены люди. Но я тем не менее помню, что в прошлом году, стоило мне заявить в «Эспрессо», что мы еще не распочинаем новое тысячелетие, как в редакцию полетели письма, содержавшие хитроумнейшие расчеты, имевшие целью продемонстрировать, что тысячелетие должно было начаться год назад, с притянутым за уши Дионисием Малым[409] и с предположением (абсурдным), будто в каком-то их альтернативном календаре существует нулевой год (из чего следует единственный вывод, а именно — что через двенадцать месяцев после рождения Иисуса Христа ему должно было исполниться ноль лет).

Интересно, что среди писавших были не только легковеры, будущие участники передачи «Большой брат», фанатики новогодних кексов[410] и тихоокеанские лемминги. Там были лучшие ученые, философы, лингвисты, герменевтики, афористы, языковеды-специалисты по романским языкам, энтомологи и археологи. Как могло произойти, что такие образованные люди всею душой своей желали, чтобы миллениум начался в году 2000? Если им так хотелось отпраздновать двойное новогодие, почему они не отправлялись на острова Южных морей или на Алеуты?

Чтоб разобраться в этом, припоминаю, как я был маленький и погружался в грезы над Сальгари и другой приключенческой романтикой, пытаясь вообразить, какими же будут чудеса 2000 года. Сердце так и екало: увижу ли двухтысячный год? После должных подсчетов я приходил к выводу, что в двухтысячном году мне исполнится шестьдесят восемь лет. Не успеть мне, горестно размышлял я тогда. Дожить до таких годов… Но потом я припоминал, что встречался с людьми и семидесятилетними (а также слыхивал, что земную жизнь проходят до половины к тридцати пяти годам[411]), и из этих предпосылок получалось, что если повезет, могу и успеть. Признаюсь, что в прошлом году, приблизительно осенью, я стал бояться, что автокатастрофа, инфаркт или убийство, умышленное или непредумышленное, остановит за несколько недель до финиша мое победное шествие к рубежу третьего тысячелетия.

Я продолжал осторожно тревожиться до двадцати трех часов сорока пяти минут 31 декабря 1999, а потом замер спиною к стеночке, стараясь даже не высовываться в окно, откуда доносились угрожающие Биг-Бэнги фейерверка, и терпеливо дождался фатального мига. Лишь после него я перевел дух и лихо предался возлияниям, потому что теперь уже, умри я прямо на месте, все равно успеть-то я явно успел!

Вот вам и отмычка тайны. В силу ряда нумерологических причин, по крайней мере для пожилого контингента, преодолеть 2000 год означало выиграть партию против смерти. Этим-то объясняется, с какой стати всем понадобилось по возможности придвинуть финиш. Невинная хитрость (и, полагаю, бессознательная), но для победы над смертью люди готовы и на такое и на большее: в «Седьмой печати»[412] люди играют со смертью в шахматы.

Ну что вот раздражает в «нью-эйдже»? Не столько вера, будто на жизнь воздействует положение звезд. В это множество умных людей верило. И не столько вера, будто Стоунхендж — нечто сверхъестественное, магическое и астральное. Притом что лично мне кажется довольно банальной идея, возникшая во времена, когда людям уже были известны солнечные часы — идея расставить крупные валуны по линиям восхода и захода солнца. Только всякий раз я задумываюсь: до чего же они лучше наблюдали за солнцем, чем за ним наблюдаем мы. Да, они наблюдали лучше.

Нет, в «нью-эйдже» раздражает синкретизм. Синкретизм (в дикорастущем виде) — это не когда верят во что-то, а когда верят сразу во все, причем в такое все, части которого взаимопротиворечат.

Опасность синкретизма постоянна. Читаю в «Коррьере делла Сера» от 23 февраля две статьи Чезаре Медайля, напечатанные на одной и той же странице. Заметим в скобках, что каждая статья, взятая сама по себе, вполне корректна. В первой рецензируется книга Майкла Уайта «Ньютон», опубликованная в издательстве «Риццоли». Книга сильно клонится к сенсационности, в ней преподнесены в виде крупной новости хорошо изученные наукой данные, перепутаны названия знаменитых трудов и создано впечатление, что Корнелий Агриппа и Иоганн Валентин Андреаэ[414] творили на английском языке, а также доверительно пересказана легенда, будто Фома Аквинский баловался алхимией. Из книги явствует, что отец современной науки Ньютон не только питал интересы, которые мы ныне называли бы эзотерическими, но и к своим великим физико-математическим открытиям пришел ровно потому, что верил — миром заправляют оккультные силы. Это именно и доказывается.