Клеточник, или Охота на еврея - Григорий Самуилович Симанович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Толик отлежался у знакомой телки под Костромой, а потом подскочил в столицу, выследил и отравил майора Мариничева по прозвищу «Жираф».
В кафешку недалеко от своего дома Вадик забегал иногда поздним вечером после работы, памятуя о холостяцком холодильнике с вечной пустынной зимой в обеих камерах. Толика уже никто не контролировал, и ему было все равно. Однако приказ бывшего шефа и гонорар прошел через убитого спецназовцами Паташона до того, как все распалось. А Толик был педантом. Он скрупулезно следовал принципу: работа должна быть выполнена аккуратно и до конца, коли оплачена.
Безлюдное в поздний час маленькое кафе, соседний столик, командировочный из Питера в джинсовой куртке и с небольшим чемоданом, только с вокзала, симпатичный и улыбчивый, заскочил перекусить по дороге в отель, слово за слово, давай за знакомство, плеснул из фляги по стаканчикам. Опрокинул первым, крякнул, закусил. Вадик ничего не заподозрил, но, по хорошо усвоенным инструкциям, дождался, когда выпьет случайный знакомец. Сделал паузу и только потом хлопнул свои пятьдесят.
Это была та фляжка с хитрой кнопкой на дне, из которой Толик, скрепя сердце, плеснул яду с коньячком лысому Шурику в Филевском парке. Там еще оставалось.
* * *Федор Мудрик — Алешин недооценивал меру привязанности к нему белокурой секретарши Норы. Случилась слепая и безнадежная любовь 34-летней женщины к мужчине старше на много лет, но обладающему исключительными для нее качествами, в число которых богатство и могущество входили только нелишними дополнениями. Он отчаянно привлекал ее физически. Его низкий с бархатцой голос, стального цвета глаза, все понимающие руки, то нежные, то непререкаемо волевые, гипнотически вкрадчивый шепот — от всего этого она сходила с ума. Участие Доры в их любовных самоистязаниях сперва обостряло чувственные ощущения, но вскоре стало вызывать болезненную, с трудом скрываемую ревность. Да, это был ее мужчина. И теперь его нет. Ничего нет. Только воспоминания. Нестерпимо возбуждающие, сводящие с ума — о нем. Жуткие — о том дне, когда ворвались в помещения, пустили газ, начали стрелять, шальной пулей убили бедную Дору… Конечно, он был жестокий и коварный человек — она догадывалась и даже знала о многом из того, что прочла в последние месяцы в газетах. Но ей плевать. С ней он был неподражаем. Она любила. И любит до сих пор. Он ни о чем не просил ее. Она ничего не обещала, кроме верности и соблюдения абсолютной секретности, когда он лично выбрал ее из многих претенденток и утвердил на должность после первой же ночи.
Он ни о чем не просил. Но она обязана передать ему весточку туда, где он сейчас. Добрую весточку. Так ему и ей будет легче.
* * *Фима полюбил Чехию всерьез, безоговорочно, чего не случилось за тот пятилетней давности визит к сыну. По настоянию Сашки, он позволил себе два месяца абсолютной праздности. Они с Юлей далеко не ограничились Прагой. Путешествовали, побывали почти везде, благо страна невелика, но исторических и живописных мест в избытке.
Побродили по тропам заповедника «Чешский рай» мимо старинных замков и крепостей, проплыли на лодке по подземной речке Кунква в знаменитых Карстовых пещерах, десять дней пили живительную водичку и наслаждались окрестностями Карловых Вар, любовались дивными миниатюрными постройками сказочного городка Тельч и добрались до границы с Австрией, до лесов национального парка Шумава с их дивным воздухом предгорья и бесконечными дорожками вдоль живописных чащоб и холмов.
И Прага, конечно Прага! От их квартирки на севере столицы, в престижном, весьма симпатичном районе Бубенеч он шел пешком к центру и там, смирившись с дневной туристической толчеей и дожидаясь вечернего растворения приезжих по питейным заведениям, неторопливо прогуливался по улочкам Старого Мяста. На другой день бродил вдоль барочных фасадов Малой Страны. Менял маршруты, постигая город, вдыхая запах новой и, как он уверовал, по гроб жизни доставшейся ему второй родины.
Еще в юности, обнаружив в себе сентиментальное, романтическое пристрастие к старинным погостам, к ветхим надгробьям и тронутой патиной лепнине заброшенных склепов, Фима во второй уже раз отправился сегодня в Иозефов, еврейский квартал древних синагог и старого кладбища. Хмуроватый дождливый день, серая поволока тумана, опустившаяся на почти безлюдный в этот час старинный погост, навевали грусть и настраивали на философские размышления. К таковым в последние время весьма расположен был настрадавшийся человек. Низкие, где-то почти вросшие в землю, покрытые мхом надгробья с едва различимыми надписями на древнееврейском, идише, иврите, латыни теснились одно над другим порою в пять-семь рядов. Камни представляли тех, кто под ними, вещали что-то Фиме на невыученных им языках, и временами казалось, он понимал эти последние короткие послания древним мертвецам от ушедших вслед.
Он ощутил с не испытанной доселе острой, с каким-то новым для него чувством коренную, кровную связь с этими раввинами и цадиками, торговцами, менялами, портными и часовщиками, что столетиями лежат здесь в покое, в большинстве своем безвестные, забытые миром.
Многие из них старались жить, как и Фима, мирно и тихо, в трудах ради куска хлеба и немножечко ради собственного удовольствия, вкушая скромные радости и опасливо сторонясь недружелюбного, непредсказуемого мира за пределами своих домиков, местечек и резерваций.
Он не молился Б-гу, как они, но не видел в том греха, оправдывая себя тем, что беззлобие и добросердечность, которые не он один признавал за собою, вполне достаточная страховка на тот случай, если Всевышний все-таки существует и суд будет праведным. Еще одной препоной на пути к вере, если решил бы пойти по нему, наверняка бы стал его неискоренимо ироничный, даже саркастичный взгляд на вещи, на мир. С этим он уж точно ничего не смог бы поделать!
Фима устал и присел на краешек влажной плиты, подстелив сложенную в несколько слоев газетку. Ему было спокойно и хорошо, еще недавно терзавшие его мысли, воспоминания и комплексы остались в России, в поезде, в прошлом, в другой, невозвратной жизни. Он закурил, посчитав,
