Хазарские сны - Георгий Пряхин

Топили они его у Больше-Устьинского моста. Из-за большой темноты затопление бронированного дредноута чуть не закончилось общим заплывом. Но, покачнувшись, вцепившись друг в друга, всё-таки удержались. Поднялись, по-прежнему удерживая друг друга за плечи, как в балканском танце «хора», на набережную, и Воронин стал названивать по мобильнику, что только-только входили в моду, в Ниццу: мол, не торопитесь, братцы-кролики, сдайте обратные билеты и возвращайтесь не раньше, чем месяца через три. Билеты я закажу вам здесь, да, первый класс, а как же иначе? Намекал им примерно на то, на что недвусмысленно наставляли его и сыщики: дергайте, мол, отсюда и по прямой.

Горько было видеть Воронина в этой жалкой роли. Услужающим даже не капиталу, а сопливым капиталистам. Его, мечтавшего предводительствовать массами в организованном движении их к справедливой человеческой жизни.

Встреча не задалась, никаких продолжений ее не последовало. Задумчивые и неразговорчивые, возвращались они с Виктором в Серегин дом, на ночлег, завезя по пути Воронина и вложив его — стоймя — в лифт. Как после преступления. Как будто и впрямь утопили, кроме автоматов, еще одного утопленника. Живого.

С тех пор не виделись еще лет пять.

Голь на выдумки хитра. Голодный издатель рыщет, как голодный волк, не разбирая троп. Черт знает, куда иной раз врюхаться может. Очухается, оглянется потом после голодного бреда и галопа вокруг себя: ба-атюшки-светы, куда ж меня, грешного, занесло! — кругом незнакомые физии да порою еще и куда голоднее, чем он сам. Но делать нечего: набрел на полянку — коси.

Коси, коса, пока роса.

Так Сергей нечаянно-негаданно набрел на Мусу. Все благоразумные, потому что не очень голодные, коллеги чеченцев, даже банкиров или банкиров-то как раз в первую очередь, обходят десятой дорогой, а он — въехал. Затеял общее дело. Точнее — выманил, выпросил Мусу на общее богоугодное дело, которое и издательству — как и Господу Богу, будем надеяться, — дало приварок.

Друзья среди чеченцев у него были всегда. В том числе и друзья, перешедшие в это качество из врагов.

Один из них — чантиец (он себя так и звал, не чеченцем, а чантийцем, по имени какой-то там скалы, на которой обосновался по-скворчиному его клан, тейп) — Вахид.

В свое время Вахида исключили из партии и убрали с работы по Серегиному представлению.

В восемьдесят девятом через Главлит на стол Сергея в ЦК партии попали несколько книг Чечено-Ингушского книжного издательства. Любопытные книжицы: в них утверждалось превосходство чеченского народа, ведущего свою родословную, оказывается, не больше, не меньше, а от самого Прометея, что, конечно же, покруче, чем от простака Адама, надо всеми народами и народностями Кавказа, а уж над русскими и подавно. Предавался анафеме Шамиль. «Предатель чеченского народа, не имевший к нему никакого кровного отношения» — любимая жена и та была у него армянкою (если не имеешь отношения, то как же можно оказаться предателем? — подумал Сергей). Калужский затворник, спевшийся в конце жизни со своим поработителем князем Барятинским, писавший верноподданнические письма русскому царю, а в первые же месяцы после пленения принявший от царя на военном смотру под Полтавою «унизительный презент» — царский поясной парадный портрет. И возвеличивался один из его сыновей, проследовавший с престарелым и больным отцом по высочайшему разрешению в Мекку, а потом, после отцовской смерти вследствие падения с ослика, переступивший через добрую волю царя: остался на Ближнем Востоке и в звании турецкого генерала сражался в русско-турецких войнах против России…

Чтение не для слабонервных.

Сергей отправил в Грозный своего самого опытного работника— заведующего сектором печати. Заведующий в возрасте, хлебнул войны, на которую уходил семнадцатилетним добровольцем — после курсов Осоавиахима и предельно ускоренной четырехмесячной школы младшего летного состава уже взлетел, с Божьей помощью, на «Пе-2» в небо. Иногда Сергею казалось, что там, в небе, дед частично — скорее всего головою в шлемофоне небесного юнги — и застрял. В шлеме он щеголял и сейчас: по выходным седлал, как дервиш, свой облупленный отечественный гоночный велик — в этом они с секретарем ЦК академиком Медведевым схожи, только небесный юнга, в отличие от академика, на большее, на машину, не накопил — осенял себя полированной велосипедной кастрюлькою с ремешочком под подбородком и в таком юношеском, добровольческом виде наяривал по Москве.

И отдел в этих его воскресных прогулках был заинтересован не меньше, чем жена ветерана, неукоснительно следившая за его физической и моральной формою.

Это было время митингов, собиравших все большие и большие толпы людей. Митинги уже антигорбачевские. Изначально собирались как антиазербайджанские — это если собирались армяне — или, там, антидефицитные (знаете, почему спид у нас назвали иммунодефицитом? — потому что в восьмидесятые у нас всё, даже спид, являлось дефицитом), но заканчивались уже одинаково:

— Горбачева — с трона!

Знали б, кого подсаживают на трон!

А может, и знали.

Они проходили и на Старой площади, прямо под зданиями ЦК. Это сейчас туда мышь не прошмыгнет, а тогда еще площади были площадями, людными и общедоступными, а не зонами отчуждения одних от других. Сергей, как и другие начальники средней руки, не раз выходил сюда, в толпу, пытаясь увещевать искусно растравленных людей, у большинства из которых горлом, как кровь, шло натуральное горе, то, которому словами не поможешь, но в котором сам вываляешься, как в крови или в сусле. Митинги собирали и на Лубянской площади, и в Лужниках. Их усердно посещали переодетые комитетчики — как же без них, без ока недреманного, хотя око это, стало сдаваться Сергею, давно уже работало на два фронта, смотрело, как говорится, в оба — не зря именно пятое управление, выдвинувшее из своих недр и последнего комитетского председателя, в последние же годы по числу перебежчиков перекрыло все советские рекорды: ребятки давно уже мостили мосты к персональному, а не общественному, коммунизму.

Но на их объективность, на их информацию уже не надеялись. Сергею, сидевшему в воскресенье на рабочем месте, однажды позвонил с дачи Горбачев:

— Что, действительно, Сергей, пятьдесят тысяч?

— Действительно, Михаил Сергеевич, — уныло соврал Сергей.

Там, на Лубянке, были все сто, а Новодворская давно предсказала: в Москве достаточно собрать в одном месте сто тысяч человек, и любая власть падет.

Еще удивительно долго держались.

Самую точную, «нутряную» информацию о митингах, о настроениях рядовых митингующих, а не только речевщиков, как и о расценках уличного энтузиазма, всегда привозил на своем велосипеде именно Евгений Алексеевич. Кто же не пропустит старикана в жестяном велосипедном шлеме в самую гущу событий — это же сам народ к нам пожаловал! — и кто же не захочет найти в нем задушевного народного слушателя?

По части потравить Евгений Алексеевич и сам большой мастак, причем сразу на четырех языках: русском письменном и русском непечатном, а также на двух аналогичных украинских…

В ЦК он работал, как какой-нибудь незаменимый токарь на номерном заводе, с четверть века — Сергей хорошо помнил времена, когда дед курировал «Комсомолку», приходил к ним на партсобрания, и, как бы бурно ни жила молодежная редакция, все её внутренние выплески и распри больших верхов практически не достигали: застревали в кураторе. На собраниях он не выступал, все старательно, как топограф, заносил в тетрадочку, с которой и являлся прилежно в редакцию. Однажды, уже будучи сам секретарем парторганизации, Серега, ведя собрание, усадил его рядом с собой и по ходу дела, дав косяка, заглянул в дедов кондуит.

Черти, и черти, и черти строили рожицы на полях в косую линейку. И это верно! — это была бы лучшая шифрограмма наверх о положении дел и брожении умов в тогдашней «Комсомольской правде». На собрании обсуждалось персональное дело одного из лучших журналистов «Комсомолки», уличенного в чересчур настойчивых ухаживаниях за десятиклассницей (тогда это было еще невидалью — «Лолита» на русском в стране не выходила). Вылилось же оно в жаркие дебаты по поводу публикации (одного из последних, как выяснилось позже) обширного интервью маршала Георгия Жукова, в котором, по мнению особо пылких и демократически продвинутых, начиналась реабилитация Сталина.

— Так мы и до Брежнева дойдем! — горячилась народоволка Инна Руденко.

— Это в каком смысле? — негромко подколол ее из президиума Саша Пумпянский, сидевший по левую руку от куратора. — Что, и здесь уже речь идет о реабилитации?..

«Голубой зал» «Комсомолки» грохнул: Леониду Ильичу как раз в очередной раз вручили очередную Золотую Звезду и титул не то маршала, не то генералиссимуса Советского Союза.