Хазарские сны - Георгий Пряхин

— Тебе что, Евгений Алексеевич, жить надоело?

— Ага, — печально-печально глянули на него серые, уже пеплом подернутые глаза.

Год назад у деда в Киеве убили сына, и с тех пор он иногда, прямо на ходу, на бегу — и на велосипеде, наверное, тоже — впадал в такую лунатическую апатию, что до него, как и до лунатика, дотронуться страшно было: уйдет.

— Иди, — сказал негромко Сергей, подперев подбородок, как при зубной боли, ладонью.

Дед же сидел и, сидя, отсутствовал. Минут десять смотрели они друг на друга: старик — отсутствующим, невидящим взглядом, и Сергей, ровесник его погибшего сына, взглядом, который тоже видел не столько собеседника, сколько что-то свое и тоже невеселое.

Потом подчиненный молча поднялся и молча вышел, прикрыв потихонечку дверь, как выходят от больного. Да так оно и было: больных тут было даже двое.

Вот его-то и послал Сергей на разборку в Грозный. Дед не соврет, но и слабины не даст.

Посланец вернулся через десять дней и сразу прошел в Серёгин кабинет.

— Ну что, Евгений Алексеевич? — обнял его Сергей, — рассказывай.

— Да плохо дело, Сережа, — помрачнел «Иван Кожедуб».

— Что такое?

— В двух словах не расскажешь. Там все упирается в главного редактора издательства. Товарищ не понимает. Отъявленный вражина: это он подбирает авторов, способных подыграть его навязчивой идее. И всячески продавливает их книги. И раскаиваться, Сергей, — задумчиво произнес после некоторой паузы, — не собирается…

— Принеси чаю, — сказал Сергей по селекторной связи секретарше. — И пусть никто не заходит.

Принесли чаю с бубликами. И кто должен обходиться вообще без чаю, кому положен с одним только сахаром, а кому уже и с бубликами, твердыми, постными, сухо трескавшимися на зубах и славившимися на всю Москву — похоже, даже полагающееся к чаю количество их и то было расписано со сталинских еще времен. Старожилы, с которыми Сергею довелось корпеть над генсековскими докладами на «ближних» и «дальних» цековских дачах, рассказывали: в стародавние времена, когда в стране был один выходной день, в субботу, к четырем часам дня, на Старую площадь подгоняли автобусы и вывозили цековских с домочадцами в однодневный дом отдыха. Ничего необычного в этом еженедельном ритуале не было. Но Сергею запомнилась одна деталь: на каждый стол в доме отдыха ставился двухлитровый графин с водкою. От генсека и генералиссимуса. За службу. Независимо от того, пьющий собирался за столом народец, малопьющий или вовсе не употребляющий (даже дармовое), какого возраста дети и дамы оказывались за ним — на каждый стол.

И самое удивительное: к исходу следующего дня, к отъезду, все без исключения графины оказывались пусты. До дна! — генсек и генералисимус, он везде и все видит. Не дай Бог заподозрит что-либо неладное: мол, ишь ты, соглядатай нашелся! Трезвенник, едрена вошь, праведник, бляха-муха… Члены и кандидаты давились на сталинской даче «хванчкарой» и «киндзмараули» — у Сталина, как известно, стаканчик был с секретом, с двойным дном (а найдите генералиссимуса и генсека без двойного дна), поэтому он и «перепивал» всех, наблюдая русаков, путающихся в собственных соплях — народ попроще же сражался по-русски с русской же, со столичной. Отцы больших семейств, особенно обладатели малолетних дочерей, вечером в воскресенье выходили к автобусам, как из рукопашной.

И ничего: врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает. А некоторые особо сознательные так даже и соседнему столу всячески стремились оказать незваную помощь, а будучи отвергнуты, не теряли надежды и грузно подвигались к другому: мы, конечно, гордые, но человеколюбивые.

Секретарша у Сергея не похожа на других. Не ссыкушка. Взрослая женщина, чуть моложе самого Сергея. Невысокая, обширная, с чудесными ясными, спокойными глазами, которые каким-то непостижимым образом, без слов, умели успокаивать и его самого, даже когда на него накатывали приступы не административного гнева, а натурального бешенства, которым подвержен любой мужчина, как только начинает понимать, что он — неудачник. Как только распаляется, у него первыми начинают дрожать пальцы. Даже не голос, в котором исподволь, как от озона во время грозы, нарастает дыхание, придыханье мата, не душа — а может, человек и держит собственную душу, словно голубку, в кончиках своих же пальцев? Обнаженной, предельно уязвимой — зонд, первым принимающий на себя, осязающий все враждебные клокотанья окружающего мира является сама его смуглая пясть. Она и трепещет — первой.

Видно секретарша его русско-рязанская, как хазарская пленница, являлась чем-то, что препятствует даже пясти. Воздухом — именно кислород чаще все быстрее либо его компоненты: содействуют моментальному сгоранию любых эмоций.

Даже в самый разгар разборки — входила утиной развалочкой с чаем секретарша и, странное дело, пальцы у него дрожать переставали.

Досталась ему по случаю. Потому как положена была другая — да она и была, другая, изначальная: молодая, миловидная, с глазами беременной лани. И, что считалось обязательным, с высшим образованием. Да, секретарши в ЦК КПСС обязаны были иметь высшее образование. У заместителей заведующих отделами, у заведующих — секретарши, начиная с секретарей ЦК — уже с е к р е т а р и, мужчины. Чтоб, значит, держали язык за зубами. Женщины ж, как известно, держат там, в приятном заточении, все что угодно, только не языки. И Сергею тоже, как только появился в новом своем кабинете, представили секретаршу, а секретарше — нового начальника. Но Сергей присмотреться к ней не успел — девушка приболела и ушла на больничный. На подмогу, на время и дали нынешнюю, совершенно не секретарской, не комнатной породы. Секретарши — птички небесные, нетрудящиеся. Эта же — птица другого, наземного, полезного полета: утица. Подобные ей люди существовали в ЦК подпочвенно: лифтеры, уборщицы, электрики, плотники, телетайпистки. Рабочий класс относительно умственного заведения. С переменой режимов он практически не меняется. Как писал один поэт, «а того не знает, дура, что не чья-нибудь — её нынче правит диктатура…» Пассажиры на палубах, даже капитаны на мостиках меняются, а кочегары в подземном безмолвном аду делают все ту же свою кротовью, подземную, безмолвную работу и сами — все те же. Забегая вперед, надо признать: не свяжи эта женщина свою рабочую судьбу с Серегой, она и по сей бы день спокойно и безмолвно трудилась бы на Старой площади. Телетайписткой — именно с этой связной, с жизнью, должности ее и перевели тогда, временно, к Сергею в приемную. Как позже узнал Сергей, муж у неё работал в том же подземном царстве: плотником, а сын — уже краснодеревщиком. Рабочая династия ЦК. Ячейка подземного царства. До телетайпа же вообще начинала уборщицей. Так и шла, продвигалась — утиными грузными шажками.

И вдруг выдернули. Прямо из-под земли на свет божий. Затрепетала тяжко на леске, широкая, жизнью, как икрою, туго набитая, весомая, потому что женская — это наши, мужские, бесплотные — человеческая душа.

Сергей поначалу и внимания не обратил на перемены в приемной: подмена так подмена, он сам с трудом входил в новую работу. Но однажды увидел, как она, вся обратившись в усердие, не замечая даже его мимолетного присутствия в приемной, причем эта собранность даже внешние формы ее подтянула, устрожила, словно по ним строгим фуганочком кто-то невидимый прошелся, расшифровывает, чтоб потом отпечатать на машинке соответствующую «собаку», сопроводиловку, его резолюции на осьмушках белёной бумаги. Шепча, повторяя, как при обучении музыкальной грамоте, что-то про себя и поминутно заглядывая в раскрытый перед нею, на пюпитре, Ожеговский фолиант.

Бог ты мой! — да такого усердного чтения его каракули еще никогда не удостаивались и вряд ли когда-либо удостоятся. Читать, р а з б и р а т ь так можно только Библию. Слова он писал, экономя время и бумагу, с сокращениями, и она даже не дописывала — она д о р а ж и в а л а их собственными мучительно-радостными (зарплата у телетайпистки в два раза меньше) родами.

До-ро или до-ра?..

Простояв с полминуты, Сергей, так и не замеченный, не удостоенный отвлеченья, прошмыгнул в кабинет. И когда недели через три начальник секретариата отдела — тот самый! — предупредил его, что начиная с завтрашнего дня, с больничного наконец-то выходит его секретарша, Сергей возразил:

— Вы знаете, меня вполне устраивает эта.

Человек удивился: неужели Серега не понимает разницы в формах, да и в содержании тоже?

— Не положено. У неё нету высшего образования…

— Ну и что? Будет. Еще как будет, — увереннее добавил Сергей, вспомнив мимолетную картинку в приемной.

— Как хотите, — пожал плечами секретариатчик. — Мы, конечно, место найдем: такие секретарши, какая была у вас, на дороге не валяются.

— Такие тоже, — улыбнулся Сергей, все еще благодарно держа в памяти чужое усердное корпенье над своими куцыми текстами.