Уроки милосердия - Джоди Линн Пиколт

Я села рядом и крепко ее обняла.

— Я тоже не хочу, чтобы ты уезжала, — заверила я.

— Я больше никогда не увижу Давида! — рыдала она. — И тебя!

Она была так расстроена, что я даже не обиделась, что обо мне она вспомнила во вторую очередь.

— Ты переезжаешь всего лишь в другой конец города. Не в Сибирь же!

Но я понимала, что мои слова — пустой звук. Каждый день появлялись новые стены, заборы, ограждения… С каждым днем в этом городе буферная зона между немцами и евреями становилась все шире и шире. В конце концов и нас заставят переехать в Старый город, как Дарину семью, или вообще вышвырнут из Лодзи.

— Не таким я представляла наше будущее, — плакала Дара. — Мы должны были поступить в университет, а потом переехать в Лондон.

— Может быть, однажды так и будет, — ответила я.

— А может быть, нас повесят, как тех несчастных!

— Дара, что ты несешь!

— Только не говори, что ты об этом не думала, — заявила она и, разумеется, была права.

Почему именно их, когда все вокруг ругали немцев? Неужели они говорили громче остальных? Или просто подвернулись под руку, чтобы другим неповадно было?

На кровати стояли две коробки, лежали клубок бечевки и нож. Я схватила нож и резанула по ладони.

— Лучшие подруги навсегда, — поклялась я, протягивая нож Даре.

Не колеблясь ни секунды, она разрезала свою ладонь.

— Лучшие подруги, — сказала она.

Мы прижались ладонями — обещание, скрепленное кровью.

Я понимала, что это невозможно, потому что в гимназии мы учили биологию, но мне нравилось представлять, что кровь Дары течет по моим венам. Так было проще поверить, что я уношу ее частичку с собой.

Через два дня семья Дары примкнула к длинной очереди еврейских семей, змеящейся из этой части города в Балуту со всеми пожитками, которые они могли унести. В тот же день наконец-то разрешили снять трупы повешенных. Это было вызывающим оскорблением, потому что по нашей религии умерших нужно хоронить как можно скорее. За двое суток я шесть раз прошла мимо виселицы — когда шла в булочную, к Даре домой, в школу. После первых двух раз я перестала обращать на нее внимание. Как будто смерть стала частью пейзажа.

У моего племянника, Меира Каминского, было Scheine Punim[36]. Стоял март 1940 года, ему было шесть недель от роду, и он уже улыбался в ответ на мою улыбку. И уже научился держать головку. У него были голубые глаза, черные волосы и беззубая улыбка, которая, по словам моего отца, способна растопить сердце самого Гитлера.

Еще никогда ребенок не был таким желанным — для Баси и Рувима, которые каждый раз, проходя мимо люльки, смотрели на него, как на настоящее чудо; для моего отца, который уже пытался рассказать ему, как печь хлеб, и для меня, которая придумывала бессмысленные стишки, чтобы его убаюкать. Только мама держалась отстраненно. Разумеется, она любила своего внука, ворковала с ним, когда Бася и Рувим приносили его к нам в гости, но редко брала Меира на руки. Если Бася давала ей малыша, мама обязательно находила предлог, чтобы положить его, либо передавала мне или папе.

Я ничего не могла понять. Она всегда мечтала стать бабушкой. А теперь, когда стала, даже не хочет обнимать внука?

Мама всегда готовила самые вкусные блюда к пятничному ужину, когда сестра с Рувимом приходили на шаббат. Наш рацион обычно состоял из овощей и картофеля, но сегодня каким-то чудом маме удалось купить цыпленка — яство, которое мы не видели несколько месяцев, с тех пор как немцы оккупировали страну. По всему городу существовали «черные рынки», где можно было достать что угодно — только деньги плати. Оставался один вопрос: чем она заплатила за это пиршество?

У меня так наполнился слюной рот, что я об этом не задумывалась. Я ерзала во время молитвы над свечами и киддуша — благодарственной молитвы за освященные и дарованные Богом Израилю дни субботы и праздников над вином, «Ха-Мотци» — молитвы перед каждым приемом пищи — над вкуснейшей папиной халой. И наконец пришло время садиться за стол.

— Хана, — воскликнул отец, пробуя цыпленка, — ты настоящее чудо!

Сначала мы молчали, занятые бесподобным блюдом, потом тишину нарушил Рувим:

— Гершель Беркович, мой сослуживец… На прошлой неделе ему приказали покинуть дом, где он жил.

— И он уехал? — поинтересовалась мама.

— Нет.

— И? — спросил папа, замерев с вилкой у рта.

Рувим пожал плечами:

— Пока ничего.

— Вот видишь, Хана, я был прав. Я всегда прав! Если откажешься переезжать, небеса на землю не упадут. Ничего не случится.

Восьмого февраля начальник полиции перечислил улицы, где позволялось жить евреям. И хотя у многих были знакомые, которые эмигрировали в Россию или переехали в район, где предписывалось жить евреям, некоторые — как, например, мой отец — не собирались этого делать.

— Да что они могут? — Папа пожал плечами. — Выгонят всех из домов? — Он промокнул рот салфеткой. — Я не позволю, чтобы такой великолепный обед испортили разговоры о политике. Минка, расскажи Рувиму то, что рассказывала мне вчера о горчичном газе…

Об этом мы узнали на уроке химии. Причина, по которой срабатывает горчица, заключается в том, что вещество частично состоит из хлорина, который имеет настолько плотную атомную структуру, что притягивает к себе электроны от всего, с чем вступает в контакт. Включая человеческие легкие. Газ в буквальном смысле разрывает клетки нашего тела.

— А эта тема, по-твоему, подходит для разговора за столом? — вздохнула мама и повернулась к Басе, которая баюкала Меира. — Как спит мой ангелок? По ночам не просыпается?

Неожиданно раздался стук в дверь.

— Ты кого-то ждешь? — всполошилась мама и взглянула на отца.

Она направилась в коридор, но дойти не успела — дверь распахнулась, и в гостиную ввалились офицер и двое солдат вермахта.

— На улицу! — по-немецки приказал офицер. — У вас пять минут!

— Минка! — воскликнула мама. — Что им нужно?

Бася спряталась в углу, загораживая ребенка собой. С бешено колотящимся сердцем я перевела.

Один из солдат смахнул хрусталь с дубового подноса моей бабушки — осколки разлетелись по полу. Другой перевернул стол вместе с едой и горящими свечами. Рувим поспешно затоптал пламя, пока оно не перекинулось на весь дом.

— Шевелитесь! — кричал офицер. — Чего ждете?

Мой отец — мой храбрый, сильный отец! — обхватил голову руками.

— Через пять минут всем быть на улице. Иначе мы вернемся и начнем стрелять! — пригрозил офицер, и они вышли из дома.

Этого я переводить не стала.