Бриллианты безымянной реки - Татьяна Олеговна Беспалова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Клара Филипповна фыркнула. Смуглое лицо Осипа оставалось невозмутимым.
– Жаль, Георгий этого не слышит, – проговорил Архиереев.
– Слышит-слышит, – возразила мужу хозяйка. – У него слух, как у лесного животного.
– Которого из двух Гамлетов ты ищешь? – поинтересовался Архиереев. – Гамлета-отца или Гамлета-сына? По сюжету повествования тебе полгалось бы искать сына, преисполненного заботами об отце и…
Старик внезапно осёкся, опустил долу свои нагловатые, искрящиеся сарказмом глазки.
– Отца моего Гамлета действительно звали Гамлет…
Анна не смогла договорить. Архиереев зашёлся хохотом. Клара Филипповна выскочила из-за стола и последовала за Георгием, зажимая рот ладонью. Даже Осип разулыбался.
– Хоть мы и живём в глуши, но нам известно полное имя датского принца. Гамлет Гамлетович – так его звали, – проговорил он.
– Неужели? – хмыкнула Анна.
– И понимаем мы многое, – продолжал Осип. – Вы считаете себя лучше, потому что приехали из столицы, а на нас смотрите, как на тараканов.
– Ну что вы!
– Простите. Нет, не как на тараканов. Я читал, что в научных центрах ставят опыты на крысах и мышах. На белых почему-то. Так вот, для вас мы – белые мыши. Вы поставили свой опыт и теперь наблюдаете результаты.
Сказав так, Осип распялил в улыбке свой неприятно щербатый рот.
Поток смущения не смог погасить задора, бушевавшего в Анне. Конечно, её немного смущала такая вот неискренняя улыбчивость хозяина дома и таёжника Осипа. В их улыбочках таился какой-то подвох, но Анна пока ещё верила в собственные силы. Впрочем, надо же было как-то сгладить ситуацию. А тут и Клара Филипповна вернулась, сгребла со стола разбросанные карты, вопросительно посматривая на мужа.
– Ах, я и не знала, что принца датского тоже звали Гамлет Гамлетович, – щебетала Анна. – А вы такие highly educated people[59]! Наверное, длинными зимними вечерами подолгу читаете, а потом обсуждаете прочитанное…
– Да, мы обсуждаем, – подтвердил Архиереев.
– Вся округа знает о вашем приезде, – сказал Осип. – Люди судачат. До безымянной речки докатились нынче утром на рыбнадзоровском катере.
– Да вы выпейте ещё самогону, – предложила хозяйка, выливая из штофа в стопку Анны последние капли.
– А хотите, я прочитаю стихи? – воскликнула та.
– Начинается!
Сказав так, хозяйка подалась в сторону кухни.
– Я поставить самовар, – пояснила она.
– Ах, у вас и самовар имеется? – умилилась Анна.
– Стихи – это интересно, – улыбнулся Осип. – Московские? Я слышал, в Москве развелось много хороших поэтов. Читают с выражением, как артисты. Много людей собирается слушать их. Вы тоже умеете читать стихи с выражением, как артистка или поэт?
– Ну как вам сказать… – Анна смутилась, растерялась, собралась, насупилась, решилась, и всё это в мгновение ока под пристальным и критическим взглядом Осипа.
Эх, не ударить бы в грязь лицом. Декламатор она никудышный, не то что Гамлет. Гамлет! Мысли о нём придавали отваги. Если уж она решилась прилететь сюда ради него, то решится и прочесть стихи. Заботливая рука хозяина подала ей напиток, придающий смелости. Прежде самовара хозяйка доставила из кухни заново наполненный штоф. Анна тут же махнула стопку одним глотком, резко запрокинув голову.
– Ишь ты! – хмыкнул Осип. – Москвичка, сразу видно.
Анна прокашлялась. Внимательная хозяйка, как раз вовремя явившаяся из кухни в сопровождении горячего самовара и несколько подостывшего Георгия, пришла ей на помощь, подав чистое, пахнущее морозной свежестью полотенце. Каждый их шаг, любое движение сопровождались скрипом половиц, мелодичным и уютным. Теперь весь дом Архиереевых казался Анне огромной музыкальной шкатулкой, наполненной тихими скрипами, путаными, загадочными речами и едва знакомыми запахами запретного: ладан, мира, ваниль с оттенком сивушного маслица. Увидев собственное, показавшееся ей весьма приятным, отражение в округлом боку самовара, Анна воодушевилась. Она старалась декламировать громко, чтобы перебить тихие голоса хозяев и их гостей, и ей удалось всецело овладеть их вниманием.
– Выходит на сцену последнее из поколений войны —
зачатые второпях и доношенные в отчаянии,
Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны,
Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные.
Их одинокие матери, их матери-одиночки
сполна оплатили свои счастливые ночки,
недополучили счастья, переполучили беду,
а нынче их взрослые дети уже у всех на виду.
Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал,
не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая,
а те, кто в ожесточении пустые груди сосал,
молекулы молока оттуда не добывая.
Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,
в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых.
Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: «Живи!» —
в сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом.
Они собираются ныне дополучить сполна
все то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.
Они ничего не знают, но чувствуют недобор.
Поэтому все им нужно: знание, правда, удача.
Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.[60]
Она, конечно, подражала. Подражала, сама не ведая кому. Возможно, Вознесенскому, а может быть, Ахмадуллиной. Ей хотелось быть широкой, шикарно-интеллектуальной. Ах, ей хотелось бы запеть под гитару, если б только Господом ей были дарованы слух и хоть самые скромные вокальные данные! Она верила, что, хоть и подделывается под известных всей Москве поэтов, но декламирует вовсе не плохо. Однако старик Архиереев явно скучал, позёвывая и посматривая на забытую всеми колоду. Жена его, казалось, всецело сосредоточилась на чайном сервизе, сахарнице и розетках для варенья. Улыбчиво-заинтересованное выражение на лице Осипа сменила обычная непроницаемая гримаса. Георгий же – вот странный человек! – забился подальше от света абажура в самый тёмный из углов и замер там.
– Это стихи о вас? – спросил Осип, выдержав вежливую паузу после конца декламации.
– Да. О моём поколении.
– Что такое ваше поколение?
– Как что? – опешила Анна. – Моё поколение – это поколение рождённых во время войны. Я родилась в сороковом году.
Она, конечно, заметила, как переглянулись старик и Георгий, но не придала значения ни вспыхнувшему смущению – а может, это снова гнев? – Георгия, ни многозначительной улыбочке старика. Да разве мало их было, этих улыбочек?
А над чашками уже курился парок пахнущего разнотравьем чая. А в розетках уже благоухало теми же травами варенье. На стол явился и порезанный толстыми ломтями кирпич хлеба, и жёлтый, покрытый испариной брусок сливочного масла.
– У нас масло мажут на хлеб, а потом кладут варенье, – на
