Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

И визитная карточка была не столь простым делом. Начнем с того, что предъявлялись строгие требования к самой карточке: это только в нашем обществе могут быть карточки самого пошлого вида – цветные, под мрамор, перламутровые, с золотыми рамочками и виньеточками. Визитная карточка человека комильфо была на белом плотном тонком бристольском картоне, и на ней строгим шрифтом обозначались фамилия, имя, отчество, чин – и все; у титулованных особ она дополнялась соответствующей короной – баронской, графской или княжеской. У женщин указывался чин отца или мужа, в том числе покойного, а у замужних – девичья фамилия («урожденная Княжевич»).

Целую науку составляли правила пользования визитными карточками. Смотря по цели визита, на лицевую сторону отгибался один из углов: левый верхний означал желание отплатить за посещение, правый верхний – поздравление, левый нижний – прощание, правый нижний – соболезнование. Делая простой визит вежливости, загибали левый край карточки на лицевую сторону, если же визит делался из сочувствия, соболезнования или с целью уверения в преданности, то отгибали правый край на оборотную сторону. Натурально, что так поступали, заведомо зная, что хозяев нет дома. В гостиной для карточек стояла изящная ваза или серебряный поднос, куда прислуга и складывала карточки, чтобы вернувшиеся хозяева могли разобраться, кто же и с какой целью посетил их дом.

После просмотра визитные карточки выбрасывались. Но люди тщеславные и не слишком высокого разбора тщательно хранили карточки высокопоставленных визитеров и старались продемонстрировать их знакомым: это повышало их статус в глазах людей. Например, можно было «случайно забыть» карточку какого-либо графа на столе. Один из персонажей гончаровского «Обломова», светский мотылек Волков, даже носил брелок в виде серебряной визитной карточки князя Тюменева с загнутым уголком, который демонстрировал знакомым. Ну, это уже пошлость.

Подчиненные поздравляли своих начальников иным образом. В передней на столике с пером и чернильницей лежал чистый лист бумаги, где визитеры расписывались в знак посещения. При этом, требовалась четкая подпись без помарок и, тем более, без росчерков: небрежная подпись с залихватским росчерком свидетельствовала об отсутствии почтительности. Впрочем, такой способ свидетельства о посещении мог применяться и в иных случаях; например, расписывались у больных, лежавших в постели, в знак сочувствия, а еще в начале XIX в. младшим по возрасту и чину, хотя бы и знатным по происхождению и богатым, людям рекомендовалось при посещении вельмож не оставлять карточку, но смиренно расписываться в передней.

Столь же сложны и строго регламентированы были и действия в других случаях жизни. Например, очень непростым был траур. Он разделялся на глубокий, обыкновенный и полутраур. Самый глубокий траур требовался от вдовы, которая носила его шесть месяцев, а еще полгода носила обыкновенный траур, но могла и эти шесть месяцев оставаться в глубоком трауре. Это были длинное черное суконное или шерстяное платье (летом допускался бареж), креповый чепец со шнипом, креповая наколка и черные перчатки с черными же швами. Даже носовые платки делались с черной каймой. Черными были и зонтик, и веер. Драгоценности не допускались, в крайнем случае можно было надевать украшения из гагата. Если срок траура вдовы удлинялся, то на следующий год первое полугодие носили обыкновенный траур, а еще полгода – полутраур. При обыкновенном трауре снималась креповая вуаль, а вместо матовых тканей можно было носить шелк и кисею. При полутрауре к черному присоединяли белый и серый цвета. Вдовец носил траур вполовину короче. В глубоком трауре он носил широкий креп на шляпе и узкую креповую повязку на левом рукаве. Хотя не требовалось, чтобы его платье было непременно черным, но тона полагались темные, а перчатки – непременно черные (а мы-то, простаки, носим черные перчатки даже по праздникам!). По родителям полгода носили глубокий траур, три месяца – обыкновенный и три месяца – полутраур. По бабушке и деду носили три месяца глубокий траур и три месяца – полутраур. По братьям и сестрам в трауре были полгода, по дяде и тете – три месяца. Выбор траура по дальним родственникам предоставлялся на усмотрение каждого, но наследникам рекомендовался траур, как по самым близким родственникам. Дети моложе 12 лет носили траур только по родителям, дедушке и бабушке. Что касается смерти одного из членов императорской фамилии, то порядок ношения траура для государственных служащих указывался в газетах.

Естественно, что во время глубокого траура не появлялись в общественных местах: в театре, концертах и т. д. Обыкновенные визиты начинали делать только после окончания глубокого траура. До его сложения не принимали участия в свадьбах и не бывали на вечерах. Только в конце траура разрешалось снять его временно по случаю какого-либо радостного события в семье: например, при бракосочетании близких родственников и знакомых снимали траур только на этот день

Само собой разумеется, что десятки и сотни глаз следили за соблюдением траура только членами светского общества; люди несветские не имели столько соглядатаев и не были столь стеснены условностями.

Описанные правила относятся к либеральному концу XIX в. А вот как дело обстояло на 100 лет раньше: «Все мы, четыре сестры, носили траур (по отцу. – Л. Б.) два года. Теперь все приличия плохо соблюдают, а в мое время строго все исполняли и по пословице: «родство люби счесть и воздай ему честь» – точно родством считались и, когда кто из родственников умирал, носили по нем траур, смотря по близости или по отдаленности, сколько было положено. Вдовы три года носили траур: первый год только черную шерсть и креп, на второй год черный шелк и можно было кружева черные носить, а на третий год, в парадных случаях, можно было надевать серебряную сетку на платье, а не золотую. Эту носили по окончании трех лет, а черное платье вдовы не снимали, в особенности пожилые. Да и молодую не похвалили бы, если б она поспешила снять траур.

По отцу и матери носили траур два года: первый – шерсть и креп, в большие праздники можно было надевать что-нибудь дикое (серое. – Л. Б.) шерстяное, но не слишком светлое, а то как раз, бывало, оговорят: Такая-то совсем приличий не соблюдает: в большом трауре, а какое светлое надела платье».

Первые два года вдовы не пудрились и не румянились; на третий год можно было немного подрумяниться, но белиться и пудриться дозволялось только по окончании траура. Также и душиться было нельзя, разве только употребляли одеколон, оделаванд и оделарен дегонри… Богатые и знатные люди обивали и свои кареты черным, и шоры были без набору, и кучера и лакеи в черном.

По матушке мы носили траур два года, – так было угодно батюшке, и по бабушке тоже, может быть, проносили бы более года, да я вышла замуж, и потому мы все траур сняли.

Когда свадьбы бывали в семье, где глубокий траур, то черное платье на время снимали, а носили лиловое, что считалось трауром для невест» (148; 108).

Да и, вообще, костюм должен был строго соответствовать месту и времени, и нужно было точно знать, когда надевать белый галстук, а когда черный, белый, черный или цветной жилет, черный или цветной фрак и какого цвета должны быть к нему панталоны. В противном случае окажешься смешным, а это – смерть для светского человека.

Так легко ли быть светским человеком?

Велик ли был «большой свет»? Читатель, верно, обратил внимание, что в главе постоянно фигурируют одни и те же фамилии: Шереметевы, Гагарины, Голицыны, Воронцовы, Волконские… В «Великосветском ежегоднике» (выходил и такой!) за 1914 г. значатся 7200 представителей петербургской знати. Но, вообще, понятия «большой свет», или просто «свет», «высшее общество», или просто «общество» были довольно широкими. Кроме неслужащего богатого барства, сюда входили и служащие, делавшие вид, что служат, или прислуживавшие, чиновники, офицерство и даже, в незначительных размерах и большей частью во второй половине XIX в., лица свободных профессий, нередко выходившие из того же богатого барства. Кем был граф Л. Н. Толстой? Офицером? Богатым барином? Человеком свободной профессии? И тем, и другим, и третьим в разные периоды своей жизни, но одновременно светским человеком, пусть и бежавшим света в период своего опрощения. Кем был философ, профессор и ректор университета князь Е. Н. Трубецкой? Так же светским человеком. «Общество» давало пустышек, но из него рекрутировалась и немалая часть русской интеллигенции; естественно, в нем циркулировали или даже вырабатывались разнообразные общественные убеждения, мнения или просто модные поветрия.

Свет включал в себя и придворных, и чиновников высших рангов с семействами, и военных, разумеется, главным образом гвардейцев. Но здесь речь шла преимущественно о дворянстве неслужащем. За счет чего же жило оно, чтобы держать салоны, принимать в гостиных, появляться в клубах? Конечно, за счет имений, за счет крепостных. Заключая свою прекрасную книгу о «Грибоедовской Москве», М. О. Гершензон писал: «На злачной почве крепостного труда пышно-махровым цветом разрослась эта грешная жизнь, эта пустая жизнь…» (48; 105). Поэтому после отмены крепостного права светское общество начало потихоньку хиреть и разжижаться чуждым элементом. Но был еще один, может быть, более важный источник материального благосостояния: долги… Долги казенные и частные.