Русский батальон: Война на окраине Империи - Роберт Фреза

Ёсида занимался каллиграфией ежедневно. Сегодня он рисовал достаточно простые иероглифы «хи-рагана» — для просветления разума.

Хярконнен хорошо понимал по-японски, но не говорил. По мнению Хярконнена, иностранцы, пытающиеся говорить по-японски, в конце концов начинают строить ладные и гладкие вежливые фразы, не имеющие никакого отношения к истинным чувствам, спрятанным за этими словами. Ему странно было, что японцы не ладят с бурами, — ведь и та и другая нация были продуктами весьма замкнутых обществ. Он бесшумно отошел от дверей, пока Ёсида его не заметил.

Взрыв эмоций Консервного Оскала в присутствии Верещагина был совершенно нехарактерен для японца вообще. По мнению Хярконнена, эта его взрывная реакция на тщательно взвешенную грубость Матти Харьяло послужила неким очищением и должна была со временем помочь ему восстановить душевное равновесие.

Если же этого не произойдет — что ж, тогда война.

Ёсида продолжал грациозно и красиво делать выпады кистью. Потом с облегчением выдохнул и поглядел на результат.

Левый иероглиф «ро» был начертан не вполне уверенно. Он был даже немного кривоват. Ёсида взял листок, одним движением разорвал его на две равные части, и половинки отправились в стопку творческих неудач. Еще один листок испорчен. Он был очень огорчен этим.

Художник вымыл и убрал кисточки. Глаза Тихару Ёсиды потухли, он вновь задумался о заботах, которыми обременяет его мир.

Кольдеве огляделся, ожидая и не ожидая увидеть малышку Брувер.

— Каша, ты не видела Рауля и Берегового? Брувер вновь вернулась к прежнему распорядку и приходила в столовую всякий раз в разное время, а после пряталась в конторе Симадзу, словно мышка в норке.

— Нет, — мрачно ответила Каша. — Не знаешь, что творится с этими двумя?

Кольдеве покачал головой. Если Каша чего-то не знала — значит, безопасность на высоте.

— А ничего не известно об этом сукином сыне? — спросил он.

Каша встряхнула прической.

— Он был в порту, когда тот накрылся.

Кольдеве недовольно заворчал. Нелегко будет найти кого-нибудь, столь же последовательно бесчестного, как Григоренко.

— Через час придут ребята с патрульной службы. Они будут зверски голодны.

— Накормим.

— Ты видела Брувер?

Каша утвердительно наклонила голову.

Насколько Кольдеве было известно, Брувер не разговаривала с Санмартином вот уже несколько дней — с тех самых пор, как жители Йоханнесбурга собирали по улицам тела своих сыновей и любимых, а порой и жен и дочерей. Некоторые плевали в нее, а кто-то даже кинул камнем, который угодил ей в руку.

Две сильных и молчаливых личности, язвительно подумал Кольдеве. Санмартин успел позабыть то немногое, что делало его человеком, а Брувер и забывать было нечего. Он принял чашку чаю из рук Каши. Тепло постепенно разливалось по телу, но он так и не смог согреться. Когда он вошел в здание, ночная усталость и предутренняя прохлада окутали его тело словно ледяным саваном. Он прислонился к косяку двери.

— Привет, Ханс. Ну как, удачно? — спросил Санмартин. Он подошел к стене и уперся в нее ладонями — так высоко, как только мог.

— У меня двенадцать команд на двадцать четыре фермы и деревни. Может быть, завтра мы очистим все двадцать четыре.

— Нет. Отзови их. Им нужен отдых, — кратко приказал Санмартин, переходя к противоположной стене.

Кольдеве не спрашивал и не возражал. Санмартин взглянул на него.

— Ты и сам передохни. Выглядишь так, будто всю ночь провел на ногах.

— Так оно и было. Ладно, сейчас посплю. Ну а ты?

Санмартин не ответил. На низеньком столике стояла шахматная доска. Белые явно разыгрывали один из вариантов атаки Макса Ланге: старинный, рискованный и один из самых сложных шахматных дебютов. Кольдеве подержал в руке «съеденного» коня, поставил рядом с доской, а потом опустился на свою подвесную койку.

— Так вот вы где, — раздался женский голос. Кольдеве сделал слабую попытку открыть глаза.

— Выражаю вам свое соболезнование по поводу гибели вашего сводного брата.

Но она будто и не слышала.

— Я попросила Кашу проводить меня сюда, — сказала она.

Непонятно было, к кому из присутствующих она обращалась. Брувер робко присела на единственный в комнате стул. Она молчала. Санмартин продолжал внимательно изучать трещину на стене.

Кольдеве присел на койке и скрестил руки на груди.

— Ну хорошо. Эй, вы, двое! Мне плевать на то, что вы доводите друг друга, но вы начинаете действовать на нервы даже мне. Согласен быть судьей в вашем споре, если хотите.

Санмартин оторвался от созерцания стены.

— Ну, так что сейчас происходит? Есть у тебя на этот случай латинская поговорка? — резко спросила его Брувер.

— «Ното homini lupus». Плутарх. Человек человеку волк. Ты что, не понимаешь, что творится? Мы Убиваем, потом вновь и вновь убиваем. Это как гангрена. Если не принять экстренных мер, она расползется по всей планете. Жаль, что у нас нет еще хотя бы пары тысяч людей — это могло бы кое-кого заставить задуматься. Владыка небесный, некоторые идиоты там, наверху, возможно, считают, что одержали победу.

— Но вы тоже не можете победить!

— Но назовем это победой. Спорим? — спокойно произнес он.

— Нет, ты слишком уверен. Ты что-то скрываешь, — возразила она, пристально вглядываясь в его лицо.

— Да. И не только я. Как по-твоему, что все это значит? Что-то вроде глупой игры из романов Ханса?

Комната была узка, и Брувер стояла достаточно близко. Ее кулак с размаху ударил в скулу.

Голова его дернулась. Глядя на нее, он заговорил намеренно бесстрастно:

— Так ты только руку повредишь. Если хочешь драться, делай это с умом. Возьми кусок железной трубы.

С этими словами он вышел. Но когда Брувер бросилась за ним, Кольдеве оказался рядом и крепко схватил ее за запястье. Она попыталась вывернуться, но сила этого щуплого человека весьма удивила ее.

— Вы не понимаете. Но все же он прав. Дышите глубже, не то взорветесь.

Она вздохнула. Злоба постепенно утихала.

— Он так переменился. Это из-за Руди и майора Реттальи?.

— Как это — переменился? — спросил сбитый с толку Кольдеве.

Она судорожно подыскивала слова, смущенно глядя в пол.

Кольдеве вздернул подбородок и взглянул прямо ей в лицо.

— Сдается мне, я понимаю. Изменились обстоятельства. Он остался прежним. Он не переменился ни с тех пор, как оказался здесь, ни вообще. Пока нет. — Он поглядел в ее пронзительно синие глаза. — Неужели вы думаете, что Варяг дал ему роту потому, что мальчик получил приз по правописанию? Тому немногому, что он знает, его научила мать — она была профессором, до того — как попала в черный список. Она подарила ему на день рождения транзитный билет и пошла на Плаза-Федерале, чтобы получить приговор на двадцать лет. Если бы она не заставила его поступить на военную службу, теперь они, может быть, сидели бы в одной камере. А про его отца вам все известно.

Она молча кивнула.

— Вы встречались с Варягом. Он добр и благороден, но спросите Кашу о том, как этот батальон очистил Новую Сибирь. Белые и красные не могли выносить друг друга — и этому батальону пришлось хорошо поработать после того, как Исидзу под перекрестным огнем потерял больше людей, чем мог себе позволить. Он раздобыл списки самых фанатичных с той и другой стороны и послал туда Полярника. Полярник захватил пятьдесят агитаторов и выстроил их пО двое у стены. Они были похоронены с воинскими почестями, их семьи высланы, а оставшиеся в живых получили представление о том, как надо себя вести.

Он выпустил ее руку, на нежной коже остались красные отметины от его пальцев.

— Мы с Раулем не так долго были там, но на Ашкрофте мы оба делали дела не слишком мирные. Ведь именно для этого нас и послали. Мы заканчиваем войны, начатые другими. Вашему другу про это хорошо известно. И вам вовсе не обязательно ему это растолковывать. Не думаю, чтобы это было ему по вкусу.

Брувер опустила голову.

— В деревнях жены сами выталкивают мужей за двери, на войну.

— Вчера с нами связалась супруга Альберта Бей-ерса — возможно, единственная женщина на планете, обладающая хотя бы долей здравого смысла. Ее сын хотел вступить в армию, и она просила Рауля сграбастать его и хорошенько всыпать, дать пинка под зад, пока эти идиоты не прекратят играть людскими жизнями.

Он указал рукой туда, куда ушел Рауль.

— Можете счесть это за комплимент: вы единственная, кого он любит настолько, что позволяет бить себя. Манерам я его еще научу. Возможно, и уму-разуму. А коль скоро вы так любите латинские крылатые выражения, то приобщите к вашей коллекции еще одно, он все время повторял его на Ашкрофте: «Mutatis mutandis».