Эпоха тьмы - Грэм Макнилл

— Ну, давай же, — шепотом выдыхает мальчик. — Давай…

Зверь прыгает, обрушиваясь ему на грудь с такой силой, будто его лягнул жеребец, и мальчик снова падает. На этот раз меч выскальзывает из его руки и втыкается в снег, как могильный крест. Тупая боль в груди и странное похрустывание, словно легкие набиты сухими листьями. Он знает, что сломаны ребра, но боли почти не чувствует.

Мальчик напрягается под тяжестью зверя, его юные мускулы каменеют, и он пытается пробраться сквозь плотный мех. Спинные иглы колют его пальцы и тыльную сторону ладоней, на конце каждой — капля прозрачного жгучего яда. Отрава попадает в кровь, и его руки начинают дрожать.

Он кашляет, и изо рта льется горький поток дымящейся желчи. Рвотная масса шипит в снегу, разъедая его. Мальчик даже не замечает ни того, что руки бессильно соскальзывают с шеи существа, ни свои пальцы, скрючившиеся, как у подагрика.

Пару мгновений спустя все его тело корчится в судорогах. Теперь яд распространился повсюду. Вместо крика губы лишь беззвучно шевелятся.

Мир вокруг медленно бледнеет и меркнет. Он чувствует, как его куда-то тащат и как снег скрипит под тяжестью тела, но до сознания начинают доходить другие, настоящие звуки: жужжание вентилятора в воздухоочистителе, шаги на верхней палубе, вездесущий гул работающих двигателей.

Наконец он открывает глаза.

Так повторяется всякий раз, когда он спит. Зверь в его снах никогда не умирает.

II

Во время утренней вигилии[1] его мысли витали далеко. Стоя на коленях рядом со своими братьями и склонив голову к рукояти меча, он очень походил на рыцаря, прилежно размышляющего о грядущем Крестовом походе. Но на самом деле он предавался воспоминаниям о доме и мире, который его ненавидел.

Калибан.

Это название вызывало улыбку на лице, скрываемую под капюшоном. Калибан — смертоносный рай, где жгучее лето сменяет ужасную зиму, бескрайние леса не пропускают солнечные лучи, а древние деревья защищают себя ядовитым соком, служащим им кровью; где всякая охотящаяся тварь наделена жуткими когтями, обладает фантастической ловкостью или изрыгает прожигающий насквозь яд. Жалящие насекомые разносят чуму, от которой целые поселения становятся безмолвными и безжизненными за считаные дни. Стрекочущие тучи саранчи год за годом опускаются на землю, уничтожая все на своем пути…

Печальной обязанностью рыцарских орденов является сожжение опустошенных поселений с наступлением нового годичного цикла. На Калибане число имен, внесенных в списки умерших, не уступало количеству внесенных в списки родившихся. В имперских учетных книгах этот мир именовался In Articulo Mortis, или проще говоря — «мир смерти». Корсвейн рассмеялся, впервые увидев такую надпись в архиве.

Усердные клерки определили его мир как не имеющий ценности и не заслуживающий колонизации. Ему даровали свободу от уплаты имперской десятины, в то время как все прочие миры страдали от непомерных аппетитов чиновников с Терры, и планета платила дань лишь своими сыновьями, отдавая их в добровольное рабство в Первый легион Императора.

Отрицательным чертам планеты не было счета: скверные погодные условия, влияющие на работу чувствительных орбитальных спутников связи; древесина из материковых лесов, непригодная к использованию из-за небезопасного биохимического состава местной флоры; фауна Калибана, которую множество длинных и скучных исследований объявили едва ли не самой опасной из когда-либо обнаруженных в колонизированных мирах — от самого жалкого паразита, нисколько не боящегося человечества, до великих зверей, к счастью, уже практически истребленных.

Корсвейн знал все это и даже кое-что похуже. Но это был его дом, которого он не видел три долгих десятилетия и не надеялся когда-либо увидеть снова. В его тайной улыбке во время утренней вигилии сквозила грустная радость.

Когда служба закончилась, его окликнул Алайош. Остальные рыцари по одному покидали зал размышлений; их белые стихари полностью не скрывали боевые шрамы, украшавшие каждый черный доспех.

Мы ведем эту войну уже два года, а я помню каждый день, каждую ночь и каждый приказ обнажить клинки, каждый сделанный в гневе выстрел.

Два года с того момента, как Хорус совершил свое первое безумство. Два года, как Восьмой и Первый легионы получили приказ начать сражение в космосе за право обладать целым субсектором. Ни одна сторона не утратила своих территорий, не отвоевав взамен другие; если кто-то из противников переходил в атаку, подставлял незащищенный фланг под удар другого. И ни один легион не проиграл сражение, в которое его вел сам примарх.

Два года гражданской войны. Мир против мира, флот против флота, брат против брата.

— Привет, — сказал Алайош.

Корсвейн кивнул в ответ.

— Что-то случилось?

Алайош, как и его братья, был облачен в полный боевой доспех, скрываемый стихарем, а его лицо скрывалось под надетым капюшоном.

— Нас призывает Лев.

Корсвейн проверил оружие.

— Прекрасно!

III

Лорд Первого легиона сидел, как часто бывало этими ночами, откинувшись на спинку богато украшенного трона из слоновой кости и обсидиана. Его локти упирались в резные подлокотники, пальцы сложенных домиком ладоней едва не касались губ. Немигающие глаза — ярко-зеленые, как зелень лесов Калибана, — смотрели прямо перед собой, созерцая танец далеких звезд. Время от времени в неподвижной фигуре возникал едва заметный намек на движение: поднимались и опускались закованные в броню плечи, вздрагивали веки, увенчанная короной голова покачивалась в беззвучном отрицании.

Доспех полководца был такого же насыщенного, незамутненного черного цвета, как космическая пустота, в которую он смотрел. Украшающие его нагрудник и поножи рычащие львы из красного золота — редчайшего металла, добываемого из пылевых поверхностных отложений Марса, — скалились на усердно трудившуюся на мостике команду. В эти минуты отдыха он не носил шлем, но грива пепельно-серых волос была собрана в тугой хвост на затылке, не затеняя смуглое лицо, увенчанное простым серебряным ободком. Эта безделица не имела ничего общего с бахвальством, скорее, отголоском традиции, идущей от упраздненных рыцарских орденов мира, ставшего для Льва приемным домом. По таким простеньким коронам когда-то узнавали лордов-рыцарей Калибана.

Алайош и Корсвейн вместе приблизились к трону, обнажили клинки и преклонили колени перед своим сюзереном. Лев безразлично смотрел на эти знаки почтения. Когда он заговорил, голос был подобен раскату грома на горизонте — ошибиться в его нечеловеческой природе было невозможно.

— Встаньте.

Они поднялись согласно приказу и вернули мечи в ножны. Алайош по-прежнему стоял в капюшоне и не сводил глаз с повелителя, не обращая внимания на суету на командной палубе. Корсвейн держался более непринужденно, сложив руки на груди поверх нагрудника. Его доспех украшала шкура с густым белым мехом, заброшенная за спину. Зубастая голова существа, с которого содрали шкуру, свисала поверх наплечника, скрепляя импровизированный плащ.

— Вы звали нас, сеньор?

— Звал. — Лев по-прежнему сидел, прикасаясь руками к губам. — Два года, мои младшие братья. Два года… Едва ли я могу это одобрить.

Корсвейн позволил себе улыбнуться.

— Не более чем полчаса назад я думал то же самое, сеньор. Но что заставило вас вспомнить об этом?

Теперь Лев поднялся, оставив свой длинный меч и шлем лежать на выгнутых боковинах трона.

— Причина не в том, что я разделяю твое нетерпение, Кор.

Алайош фыркнул. Корсвейн ухмыльнулся.

— Идите за мной, — бесстрастно произнес лорд, и три воина направились к гололитическому столу в центре командного зала. По приказу Льва облаченный в рясу сервитор включил проекторы, и возникшие мерцающие голографические изображения залили их призрачным зеленым светом. Парящий перед ними в воздухе дисплей, состоящий из множества экранов, показывал солнца подсектора Эгида с их планетами. Геральдор и Трамас сияли ярче остальных, и обе системы были помечены множеством рун, обозначавших Механикум.

Корсвейн не увидел ничего нового. Длинный полумесяц из пульсирующих красным миров обозначал распространение систем, втянутых в открытый мятеж; это были миры, не повинующиеся Империуму и стремящиеся под знамена Хоруса Луперкаля и Механикум Старого Марса. Целые солнечные системы, нарушившие волю Императора, и не меньшее количество взывающих об имперской помощи и терранских подкреплениях.

— Партак пал сегодня вечером, — Лев указал на одну из систем в кольце из марсианских глифов. — Губернатор-фабрикатор Гулгорада объявил о своей победе четыре часа назад. — Едва заметную радость примарха могли заметить лишь приближенные. — Он уже не так ликовал, когда я сообщил ему, что из-за его стремления взять Партак остался без защиты Йаэлис, который около часа назад захватили мятежники.