Угрюм-река - Вячеслав Шишков

– Не плачь, – успокоил ее следователь. – А лучше скажи, когда вчерашней ночью пришел домой Ибрагим-Оглы?

– А я, конешно, не приметила, когда... Я уже после грозы легла, уж небушко утихать стало... Его все не было.

– А когда вернулся Прохор Петрович?

– Не приметила. Только что они ночью кушали шибко много щей с кашей да баранины. Потом ушли к Илье.

Илья Сохатых давал показания сначала бодро, отставив правую ногу и легкомысленно заложив руку в карман.

– Ибрагим, по всей вероятности, прибыл к месту нахождения перед рассветом. Ночью мы с Прохором Петровичем заглядывали к нему, но обнаружения в ясной видимости не оказалось.

– Говорите проще. В чем Прохор Петрович был обут?

– В пимах-с, в валенках-с. Потом они вертоузили на гитаре, конечно.

– Не пришлось ли вам вчерашней ночью или сегодня утром мыть чьи-нибудь грязные сапоги?

– Нет-с... Как перед Богом-с.

– Умеете ли вы стрелять из ружья?

– Оборони Бог-с... Как огня боюсь... Когда Прохор Петрович производит выстрелы на охоте, я затыкаю уши. Например, вчера...

– Не приходилось ли вам стрелять когда-нибудь из собственного револьвера в цель? В лопату, например?

– Никак нет-с... Впрочем, обзирая прошлые события, да, стрелял-с...

– Принесите револьвер...

Прохор лежал в кровати. На голове компресс. Фельдшер удостоверил его болезнь.

– Давно ли хвораете? – присел следователь на стул.

– Давно... Поправился, а потом опять... Меня лечил городской врач.

– Знаю... – Следователь пыхнул дымом папироски, подъехал со стулом вплотную к Прохору и, пристально глядя в его глаза, со скрытой какой-то подковырочкой раздельно произнес:

– А не убили ль вы вчера... – и задержался.

Прохор сорвал с головы компресс и порывисто вскочил.

– Что? Кого?.. Вы что хотите сказать?..

– Лежите, лежите... Вам волноваться вредно, – ласково проговорил следователь, мельком переглянулся с учителем и приставом и положил свою руку на дрожавшее колено Прохора. – Вы думали – я про Анфису Петровну? Что вы, Прохор Петрович, в уме ли вы? Я про охоту... Вчера, днем, с Ильей Сохатых... Убили что-нибудь в поле, или ружьецо у вас чистое?..

– Вряд ли чистое... Я стрелял, убил утку, но не нашел...

– Так-с, так-с... Убили, но не нашли... Урядник, подай сюда ружье Прохора Петровича.

Пристав дословно все записывал, его перо работало непослушно, вспотычку, кое-как.

Следователь привычной рукой охотника переломил в затворе ружье и рассматривал стволы на свет.

– Да, ружьецо добро... Льеж... Стволы дамасские, один ствол чокборн... Копоть свежа, вчерашняя, тухлым яичком пахнет... А почему ж копоть в том и другом стволе? Ведь вы ж один раз стреляли?

– Один, впрочем, два... Мне трудно припомнить теперь... Голова...

Следователь достал из-под кровати сапог с длинным голенищем.

– Почему чистые сапоги? Кто мыл?

– Сам... Впрочем... Да, да, сам.

– Вы переобулись в пимы после охоты или же после того, как вчерашней ночью вернулись из сада Анфисы Петровны? – старался следователь поймать его на слове.

– После охоты, конечно, – с испугом сказал Прохор. – Да, да, после охоты, – добавил он и приподнялся на локте. – А все-таки странно.

– Что странно?

– Вы сбиваете меня... Что за... за... наглость? – Он лег, закрыл глаза и положил широкую ладонь свою на лоб. Пальцы его руки вздрагивали, в спокойном на вид, но все же обиженном лице волнами ходила кровь: лицо и бледнело и краснело.

Вполне довольный своей игрой, следователь сглотнул слюни, как пьяница пред рюмкой водки, и ласково проговорил:

– А почему? Ведь вот почему я вас про сапоги спросил: на одной из гряд в саду Анфисы Петровны восемь гвоздиков вот этих отпечаталось, что в каблуке. Не угодно ли взглянуть? – И следователь, постукивая по каблуку карандашом, поднес сапог к самому носу Прохора.

Тот открыл обозленные глаза, оттолкнул сапог и в лицо следователя крикнул:

– Убирайтесь к черту! Я не был там...

– Фельдшер! – крикнул и следователь. – Дайте ему успокоительного. А мы пока к хозяину заглянем. – Следователь чувствовал, что с каблуками немножечко переборщил, и на этот раз остался собою недоволен.

Петр Данилыч замахал на вошедших рукой и злобно что-то замычал, пошевеливаясь на кровати всем грузным телом.

Удостоверились в его болезни, в возможной причине ее и вернулись в комнату Прохора. Илья Сохатых терся тут же, ко всему прислушивался, двигал усиленно бровями, творил тайную молитву; в его руках – маленький старинный револьвер.

Прохор демонстративно лежал теперь лицом к стене.

Следователь заговорил, глядя ему в затылок:

– Ну вот, Прохор Петрович, весь допросик и закончился. Пока, конечно... Пока. Вы спите, нет? Вот что я хотел спросить... Мне бы надо позаимствовать у вас дюжинки две пыжей. У вас, наверное, и картонные и войлочные есть? Или все вышли? Может быть, пыжи из бумаги делаете?

– Илья! Дай им пыжей две дюжины... – все так же лежа лицом к стене, приказал Прохор.

Следователь взглянул на две жестянки пыжей, услужливо предъявленных ему Ильей Сохатых, и то, что пыжи нашлись в запасах Прохора, следователю было тоже не совсем приятно.

– И еще знаете что? – привстал на цыпочки и опустился следователь. – Одолжите на денечек номерка два-три «Русского слова» почитать... Где у вас газеты? Не в этом шкапчике? – Он открыл стеклянный шкаф и вытащил ворох газет.

Прохор молчал. Следователь подошел к нему, сказал официально, сухо:

– Теперь потрудитесь повернуться к следователю лицом. Вот видите ли, – продолжал он, тыча в верхний лист газеты, – тут уголок оторван. Не можете ли сказать, куда делся уголок?

– Мало ли куда? Ну, мало ли куда... Я не припомню... – смущенно пролепетал Прохор; его глаза бегали по лицам присутствующих, как бы ища поддержки.

– Извините великодушно, – выступил Илья Сохатых, держа руки по швам. – Этим уголочком я попользовался, будучи «до ветру», когда шел.

– Вы это крепко помните? – строго спросил его следователь. – Ежели этот уголок оторвали вы, то я сейчас же прикажу вас арестовать!

Илья Сохатых отступил на шаг, лицо его вытянулось ужасом, он всплеснул руками и воскликнул:

– Господин следователь! Ради Бога!.. За что же это?

– А вот за что... – Следователь вынул из портфеля прожженный в нескольких местах, смятый кусок газеты и приложил его к оборванному газетному листу. – Вот за что. Этот кусок найден в комнате, где убита была Козырева, этим куском был запыжен выстрел убийцы.

– Господин следователь! – И обомлевший приказчик повалился суровому старику в ноги. – Ей-богу, я не отсюда вырвал, ей-богу!.. Я вырвал на масленице, в прошлом году еще... Я...

– Наврал? – И следователь приказал Илье подняться.

– Наврал, так точно... Наврал, наврал. Черт подтолкнул меня...

– Молодого хозяина выгородить хотел?

– Так точно. Да.

Следователь дружески подмигнул приказчику, откашлялся и плюнул за окно.

– Ну, до свиданья, Прохор Петрович, – пожал он руку Прохора. – Ого! А ручка-то горячая у вас. Поправляйтесь, поправляйтесь. Десятский! Останешься при больном. А вы, господин Громов, пожалуйста – никуда, посидите дома денечка три-четыре. Пожалуйста. – Он вложил в портфель номер газеты, угол которой был оторван, и двинулся к выходу. От дверей сказал сухо:

– А я вам, господин Громов, серьезнейшим образом рекомендую вспомнить об этом клочке бумаги, о пыже. О сапогах тоже. Почему именно вы, вы, а не кухарка, отмыли на сапогах грязь с огородных гряд?

– Газету мог оторвать и Ибрагим-Оглы, – вяло проговорил Прохор, следя взглядом за ползущей по стене мокрицей.

– Не спорю, не спорю, – быстро согласился следователь. – Папаша мог газету взять, мамаша могла взять, кухарка могла. Меня интересует, в сущности, не это, – следователь тоже взглянул на мокрицу – мокрица упала. – Мне интересно знать, кто вогнал из этого клочочка пыж в ружье, кто Анфису Козыреву убил? – пристукнул он два раза по портфелю кулаком. – Ну, да мы помаленьку разберемся. До свиданья, господин Громов.

И все ушли.

Взволнованный, пораженный событиями, измученный допросом, Прохор лежал молча битый час. Потом, призвав Илью, приказал ему немедленно же ехать с известием к Марье Кирилловне и в город за доктором. Потом прошел к болевшему отцу, а к вечеру действительно занемог, свалился.

Следственная же комиссия от Громовых завернула к Шапошникову, завернула попутно, «для проформы», потому что опытный следователь почти был убежден, кто всамделишный преступник.

Заплеванный, с распухшим сизым носом и подбитым глазом, Шапошников лежал на кровати, привязанный холщовыми ручниками к железной, вбитой в стену скобке. Он встретил пришедших всяческой бранью, плевками, гнал всех вон, плел несусветимую ахинею.

Хозяин избы Андрон Титов сказал следователю:

– Связать пришлось: вроде помрачения ума, вроде как мозга ослабла у него, у Шапкина-то. Две недели, почитай, без передыху пил. Потом, вижу, пошаливать начал, вижу, в речах сбивается, нырка дает. А сегодня пришел к нему, гляжу – он печурку разжег и варит щи в деревянной шайке. Опрокинул я щи, а там беличье чучело лежит, куделей набитое. А он кричит на меня: «Отдай говядину! Отдай говядину!» А так он парень хороший, смирный. И ума палата. Все науки превзошел... Вчерашнюю ночь никуда не отлучался...