Угрюм-река - Вячеслав Шишков

И еще странная случайность: пожар съел все, только часы с кукушкой сорвались со стены, упали в подпол и нетленно уцелели. Кукушка распахнула дверку, хотела, видимо, лететь, но испугалась пламени. Стрелки указывали три часа двадцать три минуты. Следователь занес время в протокол. Часы же, на память об Анфисе, пожелал взять пристав.

К вечеру на чистый, нежный снег рухнул первый кедр, краса тайги. Его вершина упала в позеленевший куст боярки. Под кустом – бугристый, похожий на могилу сугроб. Церковный сторож Нефедыч колупнул сугроб ногой.

– Братцы, что это? Птицы!

В разрытом снегу нашли двух погибших лебедей, самца и самку. Они плотно прижались друг к другу, головы спрятали под крыло, да так и замерзли. Лебеди недавно прилетели из теплых стран, но внезапная вчерашняя метель не пощадила их. Эта редкая находка точно так же породила в народе много вздорных толков.

Привезли прах Марьи Кирилловны и поставили прямо в церковь, рядом с прахом убиенныя Анфисы. Отец Ипат отпел панихиду. Народу было много. Марью Кирилловну все любили и жалели, немало пролито было хороших слез.

О смерти матери Прохору сказали не сразу. Петр Данилыч, узнав, перекрестился: рука, хотя с трудом, но стала действовать, язык кой-как пролепетал:

– Жа-жа-жа-лко...

По приезде в город Илья Сохатых послал телеграмму Якову Назарычу Куприянову. Пришел ответ:

«Приехать не могу – дела. Обратись купцу Груздеву он случайно вашем городе. Посылаю телеграмму чтоб ехал к вам Медведево. Он заменит меня. Случае крайней нужды приеду сам».

Иннокентий Филатыч Груздев, – тот самый, что встретился с Прохором на плавучей ярмарке в селе Почуйском, – остановился в «Сибирских номерах». Илья Сохатых, украсив оба рукава траурным крепом, разыскал купца в обеденное время.

– Честь имею рекомендоваться: коммерсант Илья Петрович Сохатых при фирме «Громовы и компания». Вот депеша от купца Куприянова и, кроме нее, несколько трагических несчастий. Инциденты один другого хуже, что можете усмотреть даже из этого печального траура, – он показал на креп, отвернулся, замигал и, сокрушенно махнув рукой, приложил к глазам шелковый платок.

– Вот что, полупочтенный... Садись, говори толком... Я эти финтифлюшки не люблю, – оборвал купец.

Илья Сохатых тяжело передохнул и сел на подоконник.

– Петра Данилыча изволил паралич разбить. Марья Кирилловна скоропостижно приказала долго жить на моих руках. Прохор Петрович слегли-с. Анфиса Петровна – красотка такая была у нас – убита чрез выстрел из ружья-с. Ибрагим арестован-с. Подозрение также могло упасть на Прохора Петровича. Вот в чем суть-с.

– С делами управился здесь?

– Так точно-с.

– Лошадей!

До отъезда Илья Сохатых успел кое-куда сбегать и кое-что купить. Путники ехали быстро, «по веревочке», от дружка к дружку на перекладных.

Доктор прибыл в Медведево на сутки раньше. У него собственный метод лечения. Он дал Прохору сильное слабительное, потом лошадиную дозу брома, на ночь два стакана горячего красного вина и массаж тертой редькой со скипидаром. Больной трижды в ночь сменил мокрое белье и утром встал почти здоровым.

С Петром Данилычем было так. Доктор подошел к нему, грозный, чернобородый, насупив брови и глядя из-под дымчатых очков.

– Подымите-ка левую руку! Подымите правую! Так, все в порядке. Которая нога не действует? Эта? Подымите! Так. Выше не можете поднять? Так. Скажите: до-ро-га...

Петр Данилыч замигал и задудил по-толстому:

– Д-о-о...

– Ну, ну... Так... Ро-оо.

– Ро-о-оо...

– Га!

– Три!! – крикнул Петр Данилыч и засмеялся.

– Встаньте! – приказал доктор.

Больной посмотрел на него растерянно-умоляюще.

– Ну, ну... Живо!.. Встать!

Больной свесил ноги с кровати. Доктор пособил ему подняться.

– Идите! Нечего дурака ломать. Вы здоровы. Идите!

Волоча больную ногу, Петр Данилыч двинулся к креслу, дошел до него и сел.

– Скажите: но-га...

– Но-оо-оо...

– Ну, ну... Не тяните... Га!

– Три! – крикнул Петр Данилыч и опять засмеялся.

Доктор неодобрительно покачал головой, сказал: «Массаж», – сбросил куртку, засучил рукава рубахи и, уложив больного, массировал его ногу целый час. Проверил секундомером пульс, выслушал сердце. Потом спросил фельдшера:

– Банки есть?

– Есть.

– Принесите-ка! Надо бросить кровь. Полнокровный очень.

Третьего дня мороз держался на пяти градусах – настоящая зима легла. Вчера был нуль. А сегодня жарко засияло солнце, к обеду весь снег пропал, из влажной земли струился пар, как на морозе от потной кобылицы. В полях и в лесу мальчишки стали находить трупы замерзших перелетных птиц.

По размокшей в кисель дороге прикатили наконец Иннокентий Филатыч Груздев с Ильей Сохатых. И омертвевший было громовский дом сразу получил живую жизнь.

Плотный, быстрый, с седой подстриженной круглой бородой, Иннокентий Филатыч сразу же прошел в комнату Прохора Петровича. Прохор лежал на кровати вниз животом и плакал.

– Что ты?! – крикнул купец бодрым голосом. – Ворона ты, а не орленок! Что? Мамаша умерла? Эко какое диво! На то смерть ходит по земле. Схороним, поминальный обед устроим, бедным с сотняжку раздадим... Вставай, вставай, вставай!.. Батька захворал? Ерунда, поправится и нас с тобой переживет. Кралю пристрелили? Ну, что ж... Дуракам закон не писан... – Купец обнимал сидевшего теперь Прохора за плечи и почувствовал, как при слове «краля» Прохор содрогнулся весь. – Сейчас, сейчас... – Купец сорвался с места, ударил ногой дверь, куда-то побежал и тотчас же явился с бутылкой водки.

– Ну-ка! Смирновочки... Здесь нет такой. Свеженькая, с собой привез. – Он шлепнул ладонью в дно бутылки, пробка вылетела ракетой, вино забулькало в стакан. – А ну-ка, пей! Где у тебя тряпка-то? Сморкайся... Так... Рожу-то утри... Эх ты... елеха-воха... Чижик!

Прохору стало хорошо от такого гостя, он улыбнулся, – но брови его были хмуры, – и взял стакан.

– С приездом, Иннокентий Филатыч... Какими судьбами вы? Я очень рад... Помните, я говорил вам на ярмарке-то: мол, еще встретимся?.. Вот и...

– Известно, помню! А водяные паруса-то помнишь? Пей.

Купец приподнял бутылку, отмерил ногтем порцию, перекрестился и прямо из горлышка забулькал:

– Эх, горлышко к горлышку!.. Одно замочу, другое высушу... Благослови Христос!

Варвара летала по хозяйству как угорелая: Иннокентий Филатыч торопил – давай, давай! Еще усердно помогали попадья и местная учительница. Илья Сохатых отсутствовал. Он, измазанный сажей, черный, как арап, рылся на пожарище, старательно разыскивая хоть какой-нибудь предмет на память об Анфисе, сувенир.

– Все погорело, – печально говорил он. – Даже рыжики.

Иннокентий Филатыч порядочную закатил ему распеканцию, приказал немедленно же добыть воз можжевельнику для похорон, забрал все ключи от лавки, от кладовок, сундуков и убежал.

Вскоре его старанием прах Марьи Кирилловны, переложенный в новую колоду, был перенесен в родимый дом. Колода с прахом Анфисы Петровны осталась в церкви. Третья же колода с безвестным мертвецом стояла в съезжей избе, рядом с каталагой, где томился Ибрагим.

Ибрагима-Оглы еще не допрашивали: следователь надбавил себе простуды на пожаре – слег.

Похороны назначены на следующий день. Рыли четыре могилы: вблизи кладбищенской часовни почетная могила, на отшибе, у стены, в углу, могила для праха убиенной, третья – за кладбищенской стеной, на всполье, для безвестного покойника. И четвертую копала в своем огороде старая Клюка для двух погибших лебедей.

Иннокентий Филатыч настаивал – похоронить на кладбище и безвестного покойника, однако священник поупорствовал:

– Откуда ж я знаю, что это человек? Может – баран, а нет, так и того хуже... Нельзя.

Из города прибыли дьякон и пять молодых монашен-певчих.

С утра жгло солнце, заливались уцелевшие от вьюги скворцы.

Последняя панихида с отпеваньем была торжественна. К монашенкам присоединился кое-кто из местных певунов, составился недурной хор. В хоре держал басовую партию и любитель пения – доктор. Отец Ипат проникся особым благочестием по двум причинам: уважение к христианским доблестям почившей рабы Божией Марии, а также ожидание немалых благ земных за свои пастырские печали и труды. Поэтому служил он не спеша и благолепно. Даже и подобающее слово он на бумажке сочинил, но, в великой суете, забыл, к сожалению, бумажку дома.

Молодой рыжебородый дьякон с удлиненной, как кринка, головой щеголял на все село прекрасным басом. Пол усыпан можжевельником, зеркало завешено белой простыней, изголовье почившей убрано зелеными ветками и бумажными цветами. Восковое лицо покойницы как бы прислушивалось ко всему и благодарно улыбалось. По комнате плавал ароматный дым, и радостно крутились у потолка только что ожившие мухи.

Петр Данилыч сидел тут же, в кресле, возле возгробия покойной, и тихо плакал. Прохор часто опускался на колени, лицо его сосредоточенно-спокойно и свеча в руке – пряма. Расторопный Иннокентий Филатыч успевал молиться, снимать со свечей нагар, подкладывать в кадило уголья и подпевать за хором. Но, подпевая, он немилосердно врал. Лицо Варвары утомилось от сплошных гримас горестной печали, красные глаза припухли; возле нее, на крашеном полу – ручейки из слез: плакать, плакать надо Варваре неутешно: умерла Марья Кирилловна, Ибрагим вконец засыпался, попал в беду.