Кровь и пот - Абдижамил Нурпеисов

— Какая ты счастливая!

— Да, да!

— Есть ли еще на свете родители, которых так встречают!

— А это все благодаря мужу!

— Так он тебя любит — иииии-их!

— Да что там! И говорить нечего, ради тебя наш мурза на все готов!

До сих пор Акбале стыдно и горько было, что не могла она пригласить родителей. Теперь же в ожидании их она сидела как на иголках, давно уже вся истомилась, извелась и не знала, горевать ей или радоваться.

А женге все шелестели, шумели, и звук их голосов напоминал Акбале шум волны по камешкам в тихую погоду.

— Почему они задерживаются?

— Неизвестно почему…

— Все может быть…

— Бедные твои родители истомились…

— Немного осталось ждать!

— Вот-вот должны прибыть.

— Вот-вот, говоришь?

— Да это разве задержка? Вот, говорят, в старину…

— Да, в старину…

— Молодухи годами ждали…

— Годами!

— Не так-то просто приехать к замужней дочери своей. Ты же видела, как суетится бедная мать, готовя приданое: одно недоделано-делано… другое не готово-ово…

Эти разговоры, уговоры, этот плеск и раскачивание, эти близкие, смутные, тонкие и грубые голоса все успокаивали, убаюкивали Акбалу, и она уже согласно кивала, и опять улыбалась, и румянец выступил на щеках, и глаза заблестели, она скоро развеселилась, разговорилась, вплела свой голос во многие голоса, как ленту в косу, и вдруг запнулась и опять помрачнела.

Вспомнила она непреклонный, крутой нрав своего отца, вспомнила его белые ресницы, красные глаза, его похмыкивание, его ядовитость, и снова страх вошел ей в душу. «О боже, помоги, не оставь меня! Боюсь… Страшно что-то!»

Все было в доме шу-шу-шу-быр-шу-быр-шу-быр и вдруг оборвалось, кончилось, затаилось — все слушали. Слышен стал топот по холодной земле. Акбала поспешно вскочила, выбежала на улицу, за ней понеслось вдогонку из дома:

— Приехал кто-то…

— Они, наверное…

Мимо дома, глухо топоча, посапывая, равнодушно прошли коровы. Акбала вернулась. «Нет, не приедут!»— будто кто-то твердо произнес над ее головой. Она села. Стала бледнеть. Женге глядели на нее во все глаза. Потом все разом вздрогнули и обернулись: с шумом вошла соперница Акбалы — байбише.

— Ау! — сказала она жирным голосом. — Ау, где же сваты? Где сваты? Которых мы встречаем, а? Всем аулом, а?

И тут же все женге стали отодвигаться от Акбалы. Будто они просто так зашли, будто они даже не заходили, а это так — один дух, видимость, что они здесь.

Не зря же пришла эта байбише, не выходившая из дому вот уже несколько дней, пока весь аул готовился к встрече. Нет, неспроста она пришла, неспроста пришла…

— Что это ты такая кислая, — поддела байбише и победоносно оглянулась. — Что-то непохоже, чтоб ты радовалась родителям, а?

Акбала молчала. Потом попыталась улыбнуться, лицо ее некрасиво растянулось и стало жалким.

— Э, да ты свихнулась, что ли? Глядите, глядите, что это с ней! Муж-то твой где?

— Что? А я… Кто?

— Муж, говорю, муж!

— Не знаю…

— Что-о? Да ведь младшая жена создана из печени мужа, а? Ха-ха… Слышишь! Кто же тогда все его секреты знает, как не ты? Говорил он тебе что-нибудь?

— Ничего не говорил… Да куда ж ему деваться — приедет. Вот-вот должен быть…

— Гм!.. Еще бы! Земля под ним не треснет, так приедет. Ясно! А вот старики твои… вредные твои, проклятые старики не приедут! — вдруг завопила байбише и даже ногами затопала. — Не приедут! Ноги их здесь не будет!

Перед Акбалой все поплыло. Поплыл дом, новые ковры сами собой стали сворачиваться, стали удаляться куда-то все женге, и лица у них были враждебны, и будто холод снаружи вошел в дом и сжал ей сердце.

— А ну прекратить!.. — уже визжала байбише. — Вон отсюда все! Прекратить! Поганка! Никого не будет! Все пошли к дьяволу!

И пошла байбише пинать ногами всякие вещи, пошла таскать женге, выталкивать их на улицу.

— Я вам покажу! — вопила она, вертясь и прыгая по дому, потом выскочила за порог, разогнала толпу, собравшуюся вокруг дома, отвязала и пинками разогнала баранов.

Шум и крик был такой, что казалось, над аулом пронесся смерч. Управившись со всеми на улице, байбише опять заглянула в дом. Она вся тряслась и сжимала кулаки.

— Поняла? — что есть силы крикнула она. — Хватит с тебя! Поиздевалась надо мной! Это тебе не твой вонючий рыбачий аул, чтобы тебе по головам нашим ходить! У, тварь! — крикнула она напоследок и ушла.

Акбала осталась одна в разгромленной комнате и только часто дышала черным приоткрытым ртом и старалась унять дрожь. Потом услыхала снаружи рев толпы, совсем помертвела и выбежала на порог посмотреть, что делается.

Большая ревущая толпа собралась перед домом Алдабергена. Люди подпрыгивали, махали руками, что-то там кипело, переливалось халатами и тумаками, и среди этого кипения Акбала вдруг различила косоглазого гонца, три дня назад посланного к старику Суйеу. Кровь засохла у него на щеках, а голова была замотана платком.

— Красноглазая стерва! — ревел старый софы. — Белобрысый старикашка над кем издевается? Над кем куражится, а?

Акбала еле вернулась в дом. Ноги у нее подгибались. До постели она не дошла и повисла, схватившись за адал-бакан. Голова у нее кружилась. «Что-то теперь будет?»— шептала она.

Послышался новый, еще более сильный шум, и какая-то бабенка все-таки осмелилась, потихоньку пробралась к дому Акбалы, сунула голову в дверь и тихо позвала:

— Эй! Эй, Акбала! Встань! Мурза прибыл…

Акбала встрепенулась, вытерла глаза и только теперь заметила, что солнце уже заходило. Гасло небо, гасли обескровленные окна, обращенные к закату, и просторная комната затягивалась мглой.

— О боже! — вздохнула Акбала. — За что караешь?

— Что ж поделаешь, — тут же привычной скороговоркой отозвалась пробравшаяся в дом бабенка, — что ж поделаешь, терпи!..

— Все терпеть?

— Терпи, терпи…

Акбала прерывисто вздохнула. Заметив в отворенную дверь, как с улицы идет к дому муж, она, унимая слабость в ногах, поднялась, оправила платье, пригладила волосы и, опустив ресницы, пошла навстречу мужу.

Поздним утром, надвинув на брови соболью шапку, накинув шубу, Жасанжан вышел на улицу. По своему обыкновению он хотел было подышать свежим воздухом, размяться, подняться на песчаный холм, буреющий под синим небом невдалеке от дома. Но его сразу прохватило холодным ветром, и, зябко поеживаясь, он поскорее завернул в затишье на солнечной стороне дома.

Танирберген шел куда-то по своим делам, заметил Жасанжана и свернул к нему. Некоторое время они постояли молча, поглядывая на расстилавшуюся вокруг степь. Потом Танирберген поинтересовался:

— Ну как, дорогой, самочувствие сегодня? Хорошо ли спал?

— Хорошо, ага.

Хоть и были они родными братьями, но ничем не походили друг на друга. Жасанжан был долговяз, худ и последнее время равнодушен ко всему, кроме своей болезни. Танирберген — крепок, быстр, решителен, всегда бодр, всегда энергичен, и зубы у него были как сахар, а усы блестели, как смазанные маслом.

— Хорошо, значит? Ну, бог даст, плохо не будет. Родной край — как родник здоровья. Вот увидишь, пройдет месяц, другой — и поправишься.

На бледном лице больного мелькнула усмешка. Он отвернулся. Танирберген искоса быстро взглянул на него, хотел что-то сказать, но промолчал, будто ничего не заметил. Он прислушивался к глухому, отдаленному расстоянием стону моря. Потом снова повернулся к брату.

— Чуешь? Что-то наше море сегодня больно грозное. Слышишь, как ревет?

— Н-да… А похолодало!

— Что ж, самое время…

— Верно. Всему свое время. И холоду и старости. И смерти…

Танирберген опять покосился на брата. Лицо у Жасанжана было бледное, пушок на щеках стоял дыбом, по шее — гусиная кожа, кончик носа покраснел. Танирберген сморщился, отвел глаза.

— Ты чай пил уже?

— Нет… Не хочется что-то. Не тянет к еде. Тошнит как-то.

— Да брось ты! Пойдем ко мне, позавтракаем.

Братья медленно вышли на ветер.

— Как в ауле с топливом? — спросил Жасанжан.

— Что? С каким топливом?

— Да вчера вот байбише софы-ага весь день бранилась. У меня даже в голове застучало… Кизяк они со скотницей делили.

— А-а… Ах, милый, зачем тебе в эти дела встревать?

— Холод такой стоит… Хоть бы в тепле посидеть несчастным женщинам, — вяло говорил Жасанжан, шагая рядом с братом и поглядывая на него.

Танирберген промолчал. Лицо его стало равнодушным. Он думал сейчас о чае.

— Чай приготовь! — хмуро сказал он вышедшей навстречу им Акбале. Последнее время он говорил с ней редко, неохотно и грубо.

Акбала заметно отяжелела. Перед молодым деверем она конфузилась и все старалась прикрыть, спрятать округлившийся уже живот. Белое с желтыми пятнами лицо ее было печально. Глаза, как всегда, затаенно опущены.