Кровь и пот - Абдижамил Нурпеисов

Акбала заметно отяжелела. Перед молодым деверем она конфузилась и все старалась прикрыть, спрятать округлившийся уже живот. Белое с желтыми пятнами лицо ее было печально. Глаза, как всегда, затаенно опущены.

Она быстро расстелила перед мужчинами дастархан, приготовила чай и передала байбише. Байбише стала разливать.

Танирберген понимал, что Акбала не виновата в случившемся. Разве она не права была, что хотела погасить вражду между отцом своим и аулом мурзы? Разве не искренна она была?

Танирберген жалел ее. Иногда вечерами, когда в доме стелили постели, его мучительно тянуло к ней. Он чувствовал — стоит чуть-чуть поддаться соблазну, и все пропало: исчезнет мигом его наигранная суровость, он станет опять нежен, влюблен, начнутся жаркие объятия… Ну а дальше — пропала вся воля мужчины!

Поэтому он ожесточал себя против Акбалы, смотрел на нее хмуро, вспоминал, что она предпочла ему сначала Еламана (хоть это была неправда), вспоминал, сколько неприятностей он из-за нее вынес… Любовь, нежность, злоба и равнодушие мешались в нем, и он часто хандрил последнее время.

Ну а сейчас, неторопливо, с наслаждением хлебая чай, чувствуя, как хорошо, горячо становится в животе и в душе, он подождал, пока выйдет Акбала, проводил ее взглядом и, тут же забыв, весело повернулся к брату.

— Вот ты заступник бедняков. Я уж не говорю, что нас только двое — софы не в счет, — но тебя все тянет к беднякам… Ладно! А как ты смотришь, скажем, если поженить тебя на бедной девушке?

Плохо зная своего брата, Жасанжан принял его слова за шутку.

— Ах, дорогой, — улыбнулся он. — Для женитьбы нужна решительность. А я как… Ну как, знаешь, бывают собаки — зверя чуют, а выходить навстречу боятся. Сидят по конурам и брешут. В смысле женщин я, наверное, врожденный трус и неудачник.

«Хитер брат!»— подумал про себя Танирберген и протянул чашку байбише. Подождав, пока та нальет и подаст ему чай, Танирберген с удовольствием отпил большой глоток и продолжил:

— Вон в том ауле рыбаков на круче есть Лейли. Только вот Меджнуна у нее нет. Как ты на это смотришь?

— Что это ты снова затеял, ага? — подозрительно спросил Жасанжан.

— Ту-у, милый! Жениться, детей растить — это разве затея, а не божье веление? Как ни выкручивайся, а и тебя рано или поздно обуздают…

— Хватит об этом! — вдруг резко и грубо оборвал его Жасанжан. — К черту! Не хочу об этом говорить!

Танирберген рассердился и стал надменен. Он подумал некоторое время, потом все-таки решил поговорить с братом наедине и повернулся к байбише:

— Убери дастархан. И сама выйди!

Байбише подобрала губы и прищурилась. Последнее время она совсем распустилась, ничего не делала по дому, сидела только с мужем, слушала разговоры да разливала чай.

— Эй, там! — крикнула она Акбале на кухню. — Оглохла, что ли? Убери самовар!

Акбала послушно вошла и взяла самовар.

— Только грубость от тебя и слышишь! — тихо упрекнула она байбише.

— Что? — закричала байбише, наливаясь кровью. — Дура! Чтоб твое пузо разорвало! Что ты рыпаешься, ничтожная? Даже родители на тебя плевали, дрянь ты бездомная! Смотри, на цыпочках у меня ходить будешь! Как собаку буду колотить чем попало!

Покраснев до слез, Акбала безропотно ушла с самоваром. Жасанжан разъярился и хлопнул себя по коленям.

— Да что ж это такое! Что за безобразие в доме! — закричал он и закашлялся. — Как не стыдно? Ты, ага, хоть и необразован, но ведь часто бываешь в городе, общаешься с образованными людьми, бываешь у них в домах… Как же можно допускать такую брань в доме? Такие дикие выходки? Это ужасно! — И дальше по-русски — Вот плоды нашей степной дикости, вот настоящий феодал, жестокий и неумный!

Лицо его пошло пятнами, он закашлялся пуще прежнего, вскочил и стал, покачиваясь, промокая лоб большим белым платком, ходить взад-вперед по просторной комнате.

— Эй, брат, раз уж решил ругать меня, так хоть ругай попонятней! — усмехнулся бледный Танирберген. — Я думаю, и в нашем языке найдутся подходящие слова, чтобы оскорбить человека, старшего по возрасту.

— А, к черту! — тонко закричал Жасанжан. — «Старшего, старшего»! Надоели вы мне все! При чем тут старший? Свинство — оно у всех одинаково, старший, младший…

Трясущимися руками Жасанжан залез в рукава шубы, запахнулся, нахлобучил шапку и ушел.

Выйдя на улицу, он огляделся. Все так же сияло солнце, бурела кругом степь. Природа была прекрасна, спокойна и величава. В маленьких душных домах шипели маленькие страсти, почиталось старшинство, царствовали лень, попреки, хитрость, торгашество, а здесь, под небом, все было на месте, все жило своей высшей жизнью, недоступной маленьким людям. Скакали по степям разные зверьки, парили в небе коршуны, плавала в море рыба…

Немного остыв от таких мыслей, Жасанжан решил рассеяться. Он сел на коня, взял гончих и отправился на охоту. Сначала он вытаптывал по барханам зайцев. Потом немного поскакал по буграм, надеясь выследить лисицу. Собаки носились впереди и по сторонам. Но зверя не попадалось, и Жасанжан потерял скоро страсть к охоте. Весь день он ездил по степи, иногда останавливался, задумывался, потом опять трогался — безразлично куда. К вечеру он поднялся на Бел-Аран. Никогда не представлял он себе хребет таким высоким. Теперь он поразился: казалось, человек, оторвавшись от земли, как в сказке, достигал сразу страшной высоты. Горизонт разбежался и отодвинулся. Безбрежная степь как бы растянулась. Внимательно переводит человек взгляд с предмета на предмет (а их так мало в степи!), с кустика на кустик, с редкого камня на камень… Но нигде не заметно жизни, ничто не движется во всем мире, хоть и знаешь, что жизнь и движение есть. Только они скрыты от тебя. Не грусти от печали степи, не верь ее безмолвию — она зорко смотрит за тобой и видит малейшее твое движение, и ей вовсе не безразлично твое присутствие!

Жасанжану не хотелось еще возвращаться в аул, и он тронул своего белого аргамака вниз по козьей тропинке. По крутым склонам он стал спускаться к берегу моря.

Перед ледоставом море всегда замолкает, и тишина эта бывает тягостна. Вода в море сгущается, тяжелеет, волны бывают невысоки и широки, на берег набегают лениво, грузно-шелково. Вдоль берегов море уже застыло белыми заберегами, и возле льда вода совсем клейка и холодна до дрожи — даже на взгляд.

Жасанжан понуро ехал шагом между песчаными буграми. Одни бугры были высоки, другие — низки. Но на всех макушках бурел и краснел джингил. Красноногий джингил не рос внизу. Как мохнатая шапка, он плотно сбивался вверху. Песок, свитый ветром в длинные волнистые ряды, был похож на рябь. Кругом было неуютно, пустынно.

— Уай, кто такой? — раздался за спиной Жасанжана приветливый голос.

Жасанжан, натянув поводья, оглянулся. Со стороны моря догонял его старый рыбак, Жасанжан проворно слез с коня и почтительно поздоровался с рыбаком за руку.

— Мунке, что ли? — неуверенно спросил Жасанжан, вглядываясь в рыбака.

Мунке рад был, что Жасанжан не забыл его, ну а сам-то он его отлично помнил. Много раз он с удовольствием вспоминал, как Жасанжан заступился за Калена.

— Милый мой! Раз уж ты случайно подъехал к нашему аулу, так пойдем, погостишь у нас.

Жасанжан, подумав, кивнул головой. Он никогда не бывал в рыбачьем ауле, и ему интересно было посмотреть.

Подъехав к аулу, Жасанжан увидел, что круча, как норками сусликов, была источена множеством входов в землянки. Жасанжан оторопел, ему стало не по себе. «Но это же норки! — подумал он с испугом. — Человеческие норки!»

Когда он, пригнувшись, влезал в землянку Мунке, ему опять показалось, что он не в дом входит, не в человеческое жилище, а, как зверь, лезет в нору, и у него заныли ляжки от страха. В землянке он не мог ни выпрямиться, ни растянуться и сел, согнувшись, неловко поджав под себя ноги.

Помолчав, повздыхав, Мунке высморкался и начал беседу:

— Сын мой, недобрая молва идет о войне. Это правда?

— Правда, аксакал.

— Апыр-ай, а? Мы ведь темный народ… И считаем, что нет на земле человека сильней, чем царь. Говорят же: на небе бог, а на земле царь. Что же случилось?

— Как тебе сказать, Мунке… Видно, царь все же не бог. Словом, русские отступают на всех фронтах.

— А как же наши джигиты? Если так, мы их скоро увидим?

— Кто знает… Война может затянуться. Россия оказалась слабее, чем все думали.

Мунке безмерно удивился, закрутил головой.

— Э! — И откашлялся. — А-а, вон оно, значит, что… Вон как! Да, такова наша жизнь. Значит, и на сильного находится управа, а?

Мунке все продолжал изумляться, а Жасанжан, посидев еще немного, попрощался и вылез на свет божий. В задумчивости он сел верхом и поехал домой.

Раньше он думал, что большая жизнь, которая шла в громадной империи, интересна только жителям городов, образованным, правителям уездов и волостей, баям и мурзам. А рыбаки, думал он, скотоводы, пастухи ничего не знают о той жизни и знать не хотят. Ему казалось, что их интересуют только погода на море, рыба, их жены и дети…