Русская Америка: Открыть и продать! - Сергей Кремлёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К слову, Перетц был связан, естественно, и с банкиром Николаем Штиглицем, а брат Штиглица — Бернгард занимался винными откупами в Кременчуге.
Такие вот «деловые» связи…
Державин считал, что Сперанского просто купили, а историки считают, что «взять» он все же не взял, а просто обеспечил себе карьеру. Лично я думаю, что правы и поэт, и историки… С одним лишь замечанием: Сперанский — как неглупый человек, не взять взятку (конечно, не в размере неудавшегося «подношения» Державину) просто не мог! Не мог потому, что — как неглупый опять-таки человек не мог не понимать, что даже если бы он ничего и не взял, то все равно в это (и — вполне резонно) не поверил бы никто. Кроме разве что господ историков — документов-то, подтверждающих прием «подарка», в архивах не находится.
Есть зато в исторических архивах документы о других давних событиях… И они сообщают, что 21 ноября 1818 года уполномоченные России внесли на обсуждение Аахенского конгресса записку бывшего секретаря прусского короля по иностранным делам пастора Дома. Если читатель удивится — с чего вдруг этот труд приняли на себя русские? — то отвечу: а с того, что записка поступила на имя Александра Первого.
Суть же ее — следующая реформа европейского гражданского и политического законодательства: 1) предоставление евреям равных с христианами прав; 2) обязательство правительств предписать иерархам церкви проповедовать самую широкую терпимость в отношении евреев.
Другой немец — доктор Шеффер в те дни так и не смог пробиться к русскому императору со своей запиской о русских Сандвичах-Гавайях. А вот пастор Дом пробился! Видно, Александр даже в 1818 году считал, что он пролил на избранный народ еще не все потоки своего благоволения.
Однако остальные цивилизованные участницы конгресса — Англия, Франция, Пруссия и Австрия были в этом отношении менее любвеобильны и записали в совместном протоколе: «Конференция, не разделяя безусловно всех мнений автора документа, воздает должное общей направленности и похвальной цели его предложений».
Тем и ограничились.
Истории эти я привел здесь не только для того, чтобы показать истоки некоторых «противочувствий» Александра, а и для того, чтобы спросить себя и читателя: «Если на императора так могла надавить внутренняя, от него полностью, казалось бы, зависевшая великосветская шушера вместе с шушерой кагальной, то как же на него могла надавить и, конечно же, надавила внешняя «золотая» шушера за его «американские» мечтания?»
Внешне Россия была великой империей, а на деле ее уже постепенно затягивали в сети внешних займов. Александр это знал, но видимым образом не только не противодействовал процессу, но сам ему способствовал.
Однако каким могло быть и было его внутреннее бессильное «противочувствие» этому?
Ведь в глазах Европы Александр был окружен ореолом победителя Наполеона и был столпом Священного союза монархов.
Франция его ослушаться не могла, Австрия, в общем-то, тоже.
Англия? Уже тогда замахиваясь на весь мировой колониальный небосклон, она не могла позволить себе роскошь прямой (тем более — военной) конфронтации с Россией…
А как и кем Александр выглядел в глазах Америки? И как он мог там себя и Россию поставить?
США тогда были страной по преимуществу земледельческой. На западном своем побережье они тогда не то что сильных военных позиций, а и флота, и гаваней-то не имели. Да они тогда не имели, по сути, и самого западного побережья!
Англия же, повторяю, не смогла бы эффективно противодействовать России на Тихом океане военным путем — особенно если бы Россия вела себя решительно.
Но вот как раз решительности не проявляли ни держава, ни ее верховный вождь.
Эх, Александр Палыч Романов, ну почему у тебя натуры Александра Андреича Баранова не было?!
ВОЗМОЖНО, я ошибаюсь, но мне кажется, что именно история с неудавшимся «американским» Указом окончательно сломала Александра, и он после этого какое-то время просто «тянул лямку», а потом ему и ее тянуть надоело.
Хотя не исключено, что тот надлом, которым его судьба была чревата уже с марта 1801 года, когда Пален и Беннигсен впустили темных убийц в спальню его отца, и который стал очевиден для всех с начала 20-х годов, произошел уже в 1815 году — сразу после видимого триумфа, после Венского конгресса…
Там его окружали лицемеры, людишки мелкого, хотя формально и европейского калибра. И не понял ли он там, что отныне его удел — быть окруженным ими до конца своих дней? Не пришло ли ему на ум, что вышло так потому, что единственного человека-явление, единственного великого по своим личностным качествам его современника-политика он еще в Эрфурте «сдал» этой раззолоченной, мишурной и шкурной сволочи?
Александр еще властвует и распоряжается, но все более нерешителен в своих замыслах и все менее последователен. Ему уже не то что не до каких-то там Сандвичей, не то что не до Русской Америки, но — все более уже и не до России…
В сентябре 1817 года за обедом по случаю отъезда из Киева он вдруг твердо заявляет:
— Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш… он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться…
Гости и флигель-адъютанты запротестовали, а царь с выразительной улыбкой ответил:.
— Пока я чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет…
В декабре 1818 года умирает подруга молодости, сестра-любимица Екатерина Павловна. Отчуждение с жизнью нарастает… Приходят уже отнюдь не державные мысли и настроения…
Летом 1819 года закончились маневры под Красным Селом… И император Александр напросился на обед к двадцатитрехлетнему командиру 2 бригады 1 гвардейской дивизии Николаю Романову.
Употребленное мной слово «напросился» тут, я думаю, вполне уместно, потому что старший брат решил пообедать у родного младшего брата.
И вот после обеда император вдруг начал разговор, поразивший августейшего гвардейца, по его собственному признанию, «как громом».
— Николай, — сообщил император, — я чувствую себя худо и скоро лишусь потребных сил, чтобы по совести исполнять свой долг так, как я его разумею…
За тихим столом, где кроме братьев была еще жена Николая — Александра Федоровна, беременная старшей дочерью Марией, сразу стало окончательно тихо…
— Так вот, — продолжил Александр, — я в недалеком будущем думаю отречься…
Тишина стала мертвой…
— Константин бездетен, и к трону питает природное отвращение…
Николай замер, а старший брат закончил:
— Достоинство монарха со временем придется принять тебе… Царева невестка охнула и заплакала… Николай не выдержал и заплакал тоже…
— Ну-ну, братец, к чему? — успокаивал его царь.
— Но я совершенно не готов! У меня и духа нет на такое великое дело!
— Да и я был не готов, и принял дела в совершенном запустении, а тебе сдам державу в полном порядке…
Александр вскоре откланялся, а Николай остался наедине с чувствами, как он сам писал «человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами, и с которой открываются приятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться»…
Георгий Иванович Чулков — автор давней книги 1928 года «Императоры. Психологические портреты», откуда я, лишь развернув их в диалог, и взял эти сведения (сам Чулков взял их у биографа Николая Первого — Шильдера, а тот — из записок Николая), сообщил также, что Николай записал этот разговор только через семнадцать лет и что-то, по мнению Чулкова, мог напутать…
Думаю все же вряд ли… Николай, как и его брат, имел отменную память, да и разговор такой должен был врезаться в нее глубоко.
Итак, это был разговор лета 1819 года…
В феврале 1821 года Александр в течение недели пишет из австрийского Лайбаха, где проходил очередной конгресс Священного союза, длиннейшее письмо князю Голицыну, в котором то и дело попадаются признания типа: «…никогда боязнь общественного мнения не была для меня помехой; я только заботился о судилище собственной души, которая вся в Боге…», «…не от меня зависит побороть влечение сердца, а когда оно заговорит, то нет человеческой силы, чтобы меня переубедить против моего внутреннего влечения»…
При этом он цитирует Послание апостола Павла к римлянам (глава XIV, стих 23): «Он осужден; ибо поступал против убеждения, а все, что делается против убеждения, грех». И прибавляет: «Вообще следовало бы прочесть всю XIV главу, потому что она поясняет обоюдные отношения, основанные на вере».
Если последовать совету императора и прочесть всю XIV главу Послания к римлянам, то информация к размышлению получается интересная — читатель тут может поверить мне на слово, а может и сам прочесть ее…
