Железо, ржавое железо - Энтони Бёрджес

– Я не имею никакого отношения к разведке, если вы на это намекаете.

– Ладно, не важно. У меня в кармане британский паспорт на имя Б.РЛоуренса. Вообще-то так зовут героя поэмы Браунинга «Монолог в испанском монастыре». Не обращайте внимания, просто мы с сестрой любим пошутить. Фотография в паспорте ваша, времен войны, с печатью Министерства иностранных дел. Да вы почти и не изменились.

– А вот вы похудели.

– Тому виной проклятая сталинская тирания. Я есть не могу, с тех пор как увидел, что творилось в Одессе.

– Да, ужасное время, и конца ему не видно. Хотя Сталин стареет, как и все. Когда-нибудь и его кондрашка хватит. Дай ему волю, он весь мир потянет за собой в могилу.

– Для этого ему потребуется все воинство небесное, а туда ему путь заказан.

– Вы можете отдать мне паспорт прямо сейчас?

– Не боитесь? Ведь за нами наверняка следят. Вон, гляньте-ка на того типа с бегающими глазками в замызганном плаще.

– Наверно, вы правы. Я слишком наивен в делах такого рода.

– Но вы выбрали момент как нельзя удачно. Пароход «Салтыков» целиком зафрахтован для оркестра и хористов. Один из хористов, позабыв, что в Москве не левостороннее движение, угодил под правительственный «ЗИС». Прошу прощения за цинизм. Даже если при посадке пассажиров начнут считать по головам, все сойдется. Уверен, что вы прибудете в Тилбери без всяких осложнений.

– Я намерен сойти в Хельсинки и попросить политического убежища в британском посольстве. Не забывайте, «Салтыков» – советский корабль.

– Говорите тише, – на сей раз напомнил Редж.

– Да никто нас не слышит.

– А теперь вот что, – сказал Редж. – Я прошу вас оказать мне взаимную услугу. Мне нужен один предмет из Эрмитажа.

Остановившись как вкопанный, Юрий Петрович широко распахнул голубые глаза, раскрыл рот и секунд десять не отрывал взгляда от Реджа, лицо которого оставалось невозмутимо серьезным. Интеллигентного вида старик горестно покачал головой, приняв их за гомосексуалистов, а проскользнувшая мимо юная парочка захихикала.

– Вы шутите, – вымолвил наконец Шульгин.

– Ничуть. Советское государство демонстрирует всему миру предмет, имеющий огромную историческую ценность. Доблестные советские войска изъяли этот предмет у погибающего Третьего рейха, который, в свою очередь, похитил его у монахов-бенедиктинцев. Дело в том, что этот предмет принадлежит Великобритании.

– Ваше правительство уполномочило вас совершить преступление против Советского Союза?

– Совершить преступление? Это предстоит вам. А я планирую, если можно так выразиться, романтический акт возмездия. И совершаю я его по собственной воле, а не ради отечества, утратившего былое величие.

– Вы сошли с ума! Кража государственной собственности означает неминуемую смерть.

– Какое нам с вами дело до государства? Существует справедливость, которая не зависит от политического строя. Покидая Советский Союз, мы надежно спрячем этот предмет среди музыкальных инструментов. Наши таможенники, возможно, примут его за ударный инструмент. Кстати, в некотором роде это и есть ударный инструмент. Раньше с его помощью наносили удары по врагу.

– Тут без пол-литра не разберешься, – пробормотал Юрий Петрович. – Так вы говорите о мече Аттилы?

– Меч с буквой А на клинке. В деревянных ножнах. Как нам обоим хорошо известно, сейчас он па выставке. Я бегал взглянуть на него сегодня утром, как только мы приехали из Москвы. Прежде чем найти зал трофеев, я пропахал по Эрмитажу три версты, как говаривали мои предки. Заодно посмотрел и Фаберже, и импрессионистов. План таков: вы, как представитель Министерства культуры, показываете куратору свое удостоверение и письмо на официальном министерском бланке, в котором сказано, что несколько экспонатов с выставки приказано срочно перевезти в Москву. Ввиду спешности, о причинах которой вы говорить не уполномочены, некоторые предметы изымаются немедленно. Под расписку, разумеется.

– Мне дурно. Я должен присесть.

– Генералиссимус Сталин и большой злодей Лаврентий Павлович Берия, конечно, очень рассердятся. Но только на меня. По возвращении в Англию я все возьму на себя. Вы в этом не замешаны. Не стоит путать одно с другим. Вы не вор, вы всего лишь изменник. Простите, я хотел сказать, перебежчик.

– Я отказываюсь вам помогать.

– Интересно, почему? Из верности отечеству? Из страха? Или из-за того и другого? Опасаетесь, что такой поступок сделает ваш побег вдвойне подозрительным? Только мне на это плевать: вот возьму и брошу ваш поддельный паспорт в Неву.

– Когда? – тихо промолвил Шульгин.

– Вот это другой разговор. «Салтыков» отчаливает в восемнадцать ноль-ноль. У нас будет достаточно времени после обеда.

– Никогда не предполагал, что так все сложится.

– Понимаю, но все имеет свою цену, а за свободу приходится платить дороже всего. Парадокс, но время учит, и это правда.

– А я вот ничего не понимаю.

Редж с Ципой занимали большой неудобный номер в гостинице «Астория». Двуспальная кровать была продавлена, подушки тонюсенькие, простыни светились от ветхости. Бра над кроватью можно было погасить, только вывернув лампочки. Телефон барахлил, а когда снимали трубку, изрыгал непристойные звуки. Наступило время белых ночей, но жалюзи на окнах отсутствовали, и это мешало спать.

Ципа толкнула в бок задремавшего Реджа:

– Ты во сне говорил по-русски. Звал кого-то по имени. Кажется, Марию.

– Правда? Звал? Ничего не помню.

– Не могу уснуть. Дай-ка мне сигарету. Я здесь не в своей тарелке, жутковато как-то, все вокруг чужие.

– Здесь не все чужие, – он зевнул. – Триста валлийских хористов и девяносто оркестрантов. Ты просто обложена друзьями.

– Сейчас я бы хотела обложиться одеялами, а не друзьями. По ночам так холодно. Наверно, ты звал во сне ту русскую девушку. Неужели война никогда не кончится?

Редж протянул ей сигарету и закурил сам. Во рту он ощущал скверный привкус.

– Изжога замучила. Четыре часа ждал обеда, и тот оказался несъедобным. – Затянувшись, он добавил: – В Москве я встречался с человеком по имени Петр Лаврентьевич Соколов. Раньше он жил в Свердловске. Теперь работает инженером-электротехником в столице. Он сам ко мне подошел после концерта.

– И что же?

– Он сказал, что Мария Ивановна умерла естественной смертью в тяжелую зиму сорок седьмого года. Вот я и вспомнил ее во сне. Она работала врачом в лагере где-то в Сибири. Умерла от воспаления легких. Он видел патолого-анатомическое заключение и свидетельство о смерти.

– Ну и?…

– Я ему не верю. Точнее, не верю тому, чему верит он. Такой худенький невзрачный человечек в сломанных очках. Интересно, что она в нем нашла?

– Как он узнал о тебе?

– Мое имя тоже стоит в программке. Нуда, ты же не читаешь по-русски. Убили ее, не иначе. А мы здесь бисер мечем перед этими свиньями.

– Простые люди ни в чем не виноваты, а мы играем для них. Пора бы тебе забыть ее.

– Я пробовал забыть и попробую еще раз. Она мне действительно нравилась – это не было попыткой отомстить тебе. Как подумаешь, что все мы только мусор, который можно легко смести, жутко становится.

– Гарри разделяет твое мнение. Он ведь и диплом на эту тему защитил. А теперь учит израильтян сметать арабов.

– Однажды мне приснилось, что она – это ты. Мы ведь не властны над нашими снами, в том мире действует наше второе «я». Сколько же в нас всего намешано! Сны иногда пугают. Наверно, вся наша жизнь – попытка пробудить второе «я». Не то «я», что ест, любит и творит музыку, а другое, сокрытое. Господи, спаси нас от нас самих.

Ципа теперь хорошо понимала Реджа и многое ему прощала.

– Давай постараемся уснуть. В десять репетиция. У русских в медных ударных слишком много олова. Надо было привезти свои.

– Мы и так под завязку три самолета загрузили. А мне еще надо подготовить вступительное слово.

– Для этого тебя сюда и послали. О, господи, ты, наверно, опять что-то затеял. Подозреваю, что ты не ограничишься объявлением номеров. Пожалуйста, не делай глупостей, а то тебя отправят на Лубянку или еще куда подальше.

– Мы им покажем, что такое настоящая музыка. – Он оживился, затушил сигарету и, обняв жену, процитировал: – «И в тот час, что они пировали…»

– Не приставай. Мне надо выспаться, иначе утром я буду страшная, как ведьма.

– Нет, не будешь. Никогда. А сейчас подходящий момент.

– О чем ты?

– Просто чувствую, что момент подходящий.

Они уже крепко спали, когда раздался громкий стук в дверь. Редж проснулся и заботливо обнял нагое тело жены. Она распахнула карие глаза, спросонок не понимая, где они.

– Нам ничего дурного не сделают, – тихо сказал он, – Лежи спокойно. И молчи. Будто нас нет.

За дверью послышалось сопрано с ярким валлийским акцентом. Звали мистера Джонса. Завернувшись в простыню, он с облегчением подошел к двери и высунул голову. Три девушки-хористки пришли жаловаться на завтрак, состоявший из жиденького чая и подсохшей кровяной колбасы. Они требовали, чтобы Редж поговорил с администрацией.