Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Не знаю, известна ли вам история Браунера, румынского еврея, занимавшегося явлениями предчувствий и ясновидения. Он приехал в Париж в 1927 году и, кажется через Бранкузи[246], также румына, познакомился с Джакометти[247] и Танги[248]. Они потом представили его Бретону. Теперь слушайте внимательно, что я расскажу дальше. В течение десяти лет, то есть с 1927 до 1937 года, он писал картины, изображавшие мир бессознательного, наваждение, касавшееся глаз, некоторые картины были очень впечатляющими. Картины, где глаз заменен женским половым органом или превращен в бычий рог, картины, где люди лишены одного или обоих глаз. Но самое удивительное — это один из его автопортретов, написанный в 1931 году, где точно изображена трагедия, протагонистом которой стал Домингес в 1938 году. Браунер написал серию автопортретов, где изображал себя с проколотым глазом или с пустой глазницей. Но автопортрет 1931 года еще более ужасен — там правый глаз пронзен стрелой, на которой висит буква «Д». Есть и другой, почти невероятный факт: в том же 1931 году Браунер сфотографировал фасад дома, где потом произошла эта ужасная сцена, — мастерская Домингеса, дом номер 83 на бульваре Монпарнас. Он думал, что делает портрет одной ясновидящей, стоящей перед зданием, но в действительности сфотографировал дом, в котором предстояло совершиться принесению его в жертву. Браунер вернулся в Румынию. Однако в 1938 опять приехал в Париж, «чтобы его изувечили». Несколько лет спустя он написал: «Это увечье живо во мне, как в первый день. С течением времени оно становится главным событием моего существования».

Перепишу для вас его собственный рассказ: «В ту ночь нас было много — еще ни разу не бывало, чтобы собралось столько народу, как тогда, причем без особого повода и без особой охоты. В тот душный августовский вечер нас одолевала скука. Я был сонный и вдобавок удручен. Вот уже двое суток я не спал, а после долгой прогулки накануне с У. меня одолевал непонятный и неотвязный страх. Друзья начали расходиться, и Домингес, крайне возбужденный, затеял спор с Э., но поскольку спор шел на испанском, мы, остальные, мало что понимали. Вдруг, побледнев и дрожа от гнева, спорщики набросились друг на друга с такой яростью, какой мне никогда не доводилось видеть. Ощутив внезапно веяние смерти, я рванулся удержать Э. Тогда С. и У. навалились на Д., а другие поспешили удалиться — дело принимало дурной оборот. Домингесу удалось высвободиться, но я едва успел его разглядеть — сильнейший удар по голове свалил меня с ног. Друзья подняли меня и хотели увести. Голова у меня кружилась, причем все больше мутилось в глазах, и я просил отвести меня домой, чтобы лечь спать. Но друзья повели меня куда-то в другое место. На их лицах было выражение скорби и ужаса, а я не понимал, что происходит, до той тысячной доли секунды, когда, проходя мимо зеркала, увидел свое окровавленное лицо и вместо левого глаза огромную рану. В это мгновение я вспомнил о своем автопортрете, и при всем смятении моего ума сходство раны с нарисованной пробудило во мне чувство реальности».

Возвращаюсь к душе, странствующей во время сна и способной видеть будущие события, поскольку она свободна от тела, — а ведь именно тело держит душу в темнице пространства и времени. Кошмары — это видения нашего ада. И то, что все мы узнаем в снах, мистики и поэты могут узреть посредством экстаза и воображения. «Je dis qu'il faut être voyant, se faire voyant». И в одном из экстазов, одаренный этой ужасной привилегией художника, Виктор Браунер увидел свое жуткое будущее. И изобразил его. Не всегда видения бывают такими четкими, куда чаще они разделяют загадочную или двусмысленную природу снов. Отчасти из-за темноты, царящей в этих областях страха, которые душа видит как бы сквозь туман по причине неполной дезинкарнации, ибо ей не удалось окончательно освободиться от своей плоти и от связей с материальным настоящим; отчасти же потому, что человек, вероятно, не способен вынести жестокостей ада, и наш инстинкт жизни, инстинкты нашего тела, которое вопреки всему изо всех сил удерживает душу, стремящуюся к безднам, предохраняют нас масками и символами от инфернальных чудовищ и пыток.

В лабораторию я вернулся очень поздно. Гольдштейн уже ушел. Сесилия, которая наверняка ждала меня, собиралась уходить и уже сняла халат. Глаза ее смотрели на меня умоляюще, то были скорбные глаза «идише маме»[249].

— Все в порядке, Сесилия, — сказал я. — Ничего особенного. Просто сильно болит голова.

Она оставила мне свои замеры и ушла. На пороге еще спросила, не хочу ли я пойти вечером на органный концерт в не помню какой церкви. Нет, не хочу, спасибо. Я смотрел, как исчезает ее маленькая фигурка, семеня мелкими шажками. «Я с ней слишком груб», — подумал я. Когда она поступила к нам, я стал ей доказывать заурядность мадам Кюри, и она чуть не заплакала. Теперь я пообещал себе завтра же доказать ей, что эта женщина гениальна.

Я опять достал трубку с актинием и положил на свой рабочий стол. Глаза, мутившиеся от желания спать, не хотели смотреть, и свет раздражал больше обычного. Погасив лампу, я сидел в пустой тихой лаборатории, еле освещаемой мертвенным светом из соседней комнаты.

Я поднялся, подошел к окну и посмотрел на улицу Пьер-Кюри. Начинал моросить дождь. Меня опять одолевала привычная тревога. Я снова сел и уставился на свинцовую трубку, хранившую грозный актиний. Незаметно для себя задремал, внезапно меня разбудило лицо Ситроненбаума с загадочным, но явно демоническим взглядом.

Глаза мои опять остановились на свинцовой трубке — каким-то образом она была связана с моей тревогой. А с виду такая безобидная. И однако внутри нее происходили страшнейшие катаклизмы в миниатюре, незримые микроскопические миниатюры Апокалипсиса, о котором говорил Молинелли и который в течение веков предсказывался прямо или туманно таинственными пророками. Я подумал, что, если б я мог уменьшиться до размеров лилипута и обитать в атомах, заточенных в этой неподступной свинцовой темнице, и если бы в таком случае одна из этих бесконечных вселенных превратилась в мою собственную солнечную систему, я, объятый священным трепетом, мог быть в этот момент свидетелем грозных катастроф, адских молний, сеющих ужас и смерть. Теперь, через тридцать лет, мне приходят на память эти дни в Париже, когда история исполнила часть зловещих пророчеств. 6 августа 1944 года североамериканцы предвосхитили в Хиросиме ужас светопреставления. 6 августа. День Света, день Преображения Христа на горе Фавор!

Бедный Молинелли — гротескный глашатай истин, столь далеких от его жизни и от его наружности, почти смехотворный посредник между богами тьмы и людьми. «Уран и Плутон — посланцы Нового Времени: они будут действовать, как извергающиеся вулканы, обозначат рубеж между двумя эрами», — говорил он, пристально глядя на меня. И заметьте, эти предсказания были произнесены в 1938 году, когда мы еще не знали, что атомы урана и плутония станут искрами, от которых разразится катастрофа.

Но довольно, лучше не вспоминать эту полную тревог эпоху. В пятницу, когда снова встретимся, я лучше поговорю о том, что происходит со мной сейчас.

На днях молодой человек по фамилии Дель Бусто пришел взять интервью для «Семана графика»[250].

Почему он уехал из Ла-Платы?

Откуда он знает. Вся его жизнь была рядом абсурдных, непоследовательных поступков, но, безусловно, за этим хаосом скрывается некий порядок, он имеет в виду тайный порядок. Оставить Ла-Плату означало для него навсегда покинуть научный мир? Да, возможно, что так. Как бы то ни было, он переехал в Буэнос-Айрес. Энрике Вернике свел его с человеком, сдавшим ему почти за гроши ранчо в сьерре Кордовы. Так он познакомился с доном Федерико Валье, человеком пещер. И как это он мог жить в этом пустынном, безлюдном месте у речки Чоррильос, в хижине без электрического света, без воды, без окон?

Пока он беседовал с Дель Бусто, все как будто упорядочивалось, и из хаоса начинал брезжить свет — черное солнце. Само собой они пришли к разговору о пещерах и подземельях, о Слепых.

— Привратники, — сказал Дель Бусто.

Привратники? Причем здесь привратники? Сабато задал этот вопрос с дрожью, которая, возможно, чувствовалась в его голосе, потому что Дель Бусто озабоченно на него посмотрел. Тогда юноша рассказал ему то, что он уже знал, то, что раньше или позже кто-то должен был ему рассказать. Ему. И все же он слушал гостя с уважительным вниманием.

— Начиная с первого этажа и до верхнего современные квартиры такие чистые, всюду цемент и пластик, стекло и алюминий, кондиционеры. Все безупречно.

— Абстрактно, — уточнил Сабато почти с нетерпением, чтобы сократить рассказ.

— Вот-вот, абстрактно. А внизу крысы. Ночью, на блестящих котлах. Привратник, портье — человек, ведающий шлюзом между двумя мирами.