Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

«В фортепиано, дорогой доктор, звуки низкие (темные) находятся на клавиатуре слева. Высокие, или светлые, — справа. Правая рука играет партию рациональную, «понятную», мелодию. Заметьте, какое значение приобретает партия правой руки у композиторов-романтиков. Ведь так?

Вначале писали сверху вниз, как китайцы, или справа налево, как семиты. В более позднее время письмена «гнотисеаутон», в храме Солнца, идут слева направо. Заметьте, доктор Сабато: первый тип спускался к земле, второй, семитский, к бессознательному или к прошлому; лишь третий, последний, наш — направлен к осознанию реальности.

Геракл на распутье выбирает дорогу направо. Усопшие праведники, по мнению Платона, идут по пути направо и вверх; нечестивые — вниз и налево. Подумайте, дорогой доктор, подумайте. У вас есть еще время, поверьте в человека, который…» И так далее.

— Но я не вижу, чего тебе тревожиться…

— О, у меня печальный опыт. В этих письмах есть что-то, какое-то назойливое стремление встретиться со мной, что-то связанное с миром науки, то есть света, который в конце концов… Тут, знаешь ли, дело в чутье. Его письма, с каждым разом все более уверенные, что-то скрывают под внешней любезностью. И теперь я решил раз и навсегда взять быка за рога. Вот, кстати, — он поглядел на часы, — я договорился встретиться с ним в шесть. Пора идти. Вскоре увидимся.

Когда он позвонил, то убедился, что в глазок смотрят него, причем смотрят как-то слишком долго. Затем дверь приоткрылась, и из-за нее выглянула голова — гибрид от скрещивания птицы с мышью.

Пискливым, нервным голоском он выразил свою радость, тоже какую-то птичью. Был он очень худой, иссохший за годы, проведенные среди книг. Мышиные глазки поблескивали сквозь круглые стекла очков со стальной оправой, какие опять ввели в моду хиппи, но он-то наверняка купил их полвека тому назад в Германии и сохранил с той аккуратностью, с какой хранил в шкафах книги, стоявшие ровными рядами, словно германское войско, чистые, продезинфицированные, пронумерованные.

Да, так оно и есть — он передвигается быстренькими прыжками птицы, когда ей доводится ходить по земле нервными, короткими прыжками, что-то вроде стаккато в какой-нибудь шутливой партитуре Гайдна. Он показывал гостю книгу сразу на нужной странице, потом ставил с величайшей тщательностью на надлежащее место. С. подумал: если бы этого человека какая-нибудь уважаемая им сила (скажем, распоряжение немецкого правительства) заставила одолжить одну из книг, он испытал бы страдания сверхзаботливой матери, чей сын должен отправиться на войну во Вьетнам.

Заодно он как бы производил смотр своим богатствам, показывая бог весть которую цитату. Потом приотворилась дверь, и через узкую, строго рассчитанную щель просунулся поднос с двумя чашечками кофе, поддерживаемый морщинистыми руками невидимой женщины. Поднос этот без комментариев был подхвачен доктором Шницлером.

Где он видел это птичье лицо с мышиными глазками?

Доктору Сабато кажется, что я на кого-то похож, да? — С мефистофельской усмешкой профессор указал С. на портрет Гессе[252] с посвящением.

Верно, верно, — то же лицо преступника аскета, удерживаемого на пороге убийства философией, литературой и, вероятно, некой неодолимой, хотя и тайной, профессорской порядочностью.

Как же он раньше этого не заметил? Наверно, потому, что двойник Гессе все время улыбался, — гротескный брат мрачного убийцы.

— Мы переписывались.

Как жаль, как жаль, что здесь, в Буэнос-Айресе, нельзя достать «Инакомыслие»[253]. Но он сделал в библиотеке фотокопию того, что ему необходимо. И Сабато, объясняя, что, наконец, согласился на переиздание, осторожно спросил, как получилось, что профессор так им заинтересовался. Тот, подпрыгивая, открыл блестящий шкаф и достал оттуда идеально чистую папку.

— Вот, смотрите. Меня, доктор, всегда интересовала ваша позиция.

Немец, подумал он с восхищением. Если немец обнаружит, что кто-то получил степень доктора, пусть даже в каком-то предыдущем воплощении, уже ничто (разумеется, кроме правительства) не заставит его умолчать этот титул. С. иронически попытался намекнуть, что это относится к его предыстории, к его лягушачьему периоду, но Шницлер опроверг это быстрыми движениями указательного пальца, какими стрелка метронома отмечает allegro vivace[254]. Для Шницлера это было все равно, что отрицать существование руки из-за того, что она в перчатке. Бесполезно. С. знал это по долгому опыту.

Да, как он сказал, его всегда интересовала эволюция Сабато.

— Весьма любопытная, доктор, весьма любопытная!

И он изучающе глядел на гостя с хитренькой ухмылкой птицы, «возможно, принадлежащей к масонской ложе», —  подумал Сабато. Выражение его лица говорило: «Меня не обманешь», — пока Сабато со всевозрастающей тревогой спрашивал себя, о каком обмане тут может идти речь.

Но еще более любопытен стал ему Сабато, когда он прочитал роман «Герои и могилы». Он ждет комментариев автора. Для чего? Почему?

На секунду воцарилась абсолютная тишина, и эта секунда встревожила Сабато. Он вдруг интуитивно почувствовал, о чем думает этот человек, но поостерегся высказать свои мысли. Напротив, он выслушал комментарий Шницлера, как если бы с величайшей наивностью и впрямь интересовался, что тот мог найти там «весьма любопытного».

Слова профессора звучали сухо и точно. И, хотя это и не было неожиданностью, от заключительной реплики Сабато вздрогнул.

— Слепые, доктор.

Шницлер произнес это, глядя гостю в глаза.

И какого черта он согласился встретиться! Да еще у него дома! И тут же С. сделал вывод: потому что его боялся, потому что от его писем веяло чем-то опасным. С какой целью профессор так настаивал на свидании? В любом случае лучше пойти навстречу опасности, прозондировать невидимые рифы, измерить их, составить карту, — мгновенно пронеслось в его уме, между тем как хозяин сверлил его своими мышиными глазками. Внезапно его осенило, он вспомнил о женщине с подносом. Почему она не показалась?

— Но ведь вы женаты, доктор Шницлер?

Много лет спустя после этой первой встречи он спрашивал себя, что хотел сказать этим «но».

Профессор посерьезнел, как будто просчитывал позицию неприятеля. Потом утвердительно хмыкнул, следя за реакцией собеседника.

Бесспорно, его насторожило «но», так как в речах обоих не было ни одной фразы, оправдывающей этот союз. Наверно, это ему показало (подумал Сабато), что мой ум работает в двух планах: поверхностном плане диалога и в другом — более глубоком и сокровенном. И как чуткий конь на лугу, заартачившись, останавливается, когда почувствует присутствие чего-то странного, невидимого, так и Шницлер явно струхнул до такой степени, что даже не сумел сохранить неизменную улыбку, скрывавшую его подлинные намерения.

— Да, женат, — сказал он, как бы оправдываясь.

И мгновенно вернул улыбку, пока искал на полках книгу какого-то оксфордского профессора.

Вот она — проблема правой руки и всякое другое.

Сабато машинально соглашался, но мозг его продолжал работать с бешеной скоростью: квартирка крошечная, в ней есть место только для мужа с женой, некоторые приведенные доктором цитаты показывали, что он ненавидит женщин, в лучшем случае презирает с сатанинской иронией. Чего С. не мог уяснить, так это своей тревоги от одобрительных речей Шницлера, ибо тот в нескольких своих книгах соглашался с идеями книги С. «Люди и механизмы» об отчуждающей роли цивилизации, хотя доходил до крайностей, которых С. не разделял. Во всяком случае инстинкт предупреждал его, что перед ним скорее неприятель, чем союзник.

— Ведь вы это сказали, доктор, — радостно повторял тот, — не забывайте!

Он, стоя, касался пальцем своей головы — как учитель иностранного языка театрально указывает на разные части тела, произнося при этом соответственные слова: голова.

Рационалистическая мужская цивилизация

Правая рука

Абстрактный порядок, нормы

Право (не правда ли, дорогой доктор Сабато, многозначительное слово!)

Объективность

И так далее, и так далее, и так далее…

Увлекшись, он как будто забыл о кофе. Увлекшись? Забыл? Нет, отхлебнул глоток остывшего кофе и с немецким трактатом в руке перечислил то, что подавляла эта мужская цивилизация: витальное, бессознательное, алогическое, паралогическое, перилогическое, субъективное.

Он сделал еще глоток кофе, и над чашкой блеснули глазки нервной и явно веселящейся мышки, наблюдающей за гостем.

Сабато размышлял во все более ускоренном темпе. Чего он тревожится? Разве Шницлер не повторяет то же самое, что он писал в двух своих книгах? Вроде бы это всего лишь философская шутка, и все же его страх усиливался.