Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

— Фернандо Канепа?

Сабато глянул на нее сурово.

— Я говорю о Фернандо Видале Ольмосе.

Беба воздела руки и подняла глаза к небу, изображая веселое удивление.

— Этого еще не хватало. Ты цитируешь своих собственных персонажей!

— А почему бы и нет? Еще до начала всех времен Бог был низвергнут Князем Тьмы, то есть тем, кто впоследствии стал Князем Тьмы. Заметь, я называю его с заглавных букв.

— В этом нет необходимости, я тебя знаю. Но это не совсем то, что проповедует профессор Гандульфо.

— Не говори мне больше об этом жалком недотепе. Тут есть, понимаешь ли, разные варианты. Низвергнув Бога, Сатана распространяет версию, что низвергнутый он-то и есть дьявол. И таким образом, он полностью опорочивает Бога как ответственного за этот ужасный мир. Теодицеи, изобретаемые затем обескураженными теологами, это акробатические трюки ради доказательства невозможного — того, что благой Бог мог позволить существование концентрационных лагерей, где погибают такие люди, как Эдит Штайн[260], убийство и калечение детей во Вьетнаме, ни в чем не повинных людей, изуродованных в Хиросиме. Все это злокозненное вранье. Что несомненно, так это то, что на земле господствует зло. Разумеется, всех невозможно обмануть, всегда находятся люди, подозревающие правду. И они, вот уже две тысячи лет, идут на пытки и на смерть за то, что посмели сказать правду. Их изгоняли, уничтожали и пытали, их сжигала инквизиция. Демон не разменивается на мелочи. Достаточно существования инквизиции, чтобы доказать, кто правит миром. Целые народы были уничтожены или рассеяны. Вспомни альбигойцев[261]. От Китая до Испании государственные религии — еще одни учреждения, созданные демоном, — очищали планету от малейшего поползновения открыть правду. И можно сказать, что их цель почти достигнута.

— Конечно, почти. За исключением, например, профессора Альберто Гандульфо.

— Смейся, смейся. Это маленькие проказы Сатаны. Устраивать так, чтобы кто-то нелепый и смешной излагал истину в такой форме, — один из способов истину эту обречь на осмеяние и тем самым на неэффективность. Людям, вроде Гандульфо, не только разрешают жить, их вдохновляют, чтобы они проповедовали. Но продолжу начатую тему. Есть и другие источники еще более дьявольской путаницы. Некоторые секты, которые не удалось уничтожить либо сам Сатана их не уничтожил ex professo[262], превратились, в свой черед, в новый источник обмана. Например, магометане. Согласно гностикам[263], чувственный мир был сотворен демоном по имени Иегова. Долгое время Бог разрешал этому демону действовать свободно, но в конце концов послал Сына, чтобы он временно поселился в теле некоего иудея. Таким путем Он был намерен освободить мир от лживых поучений Моисея, этого пророка Иеговы, то есть демона. Кстати, вспомни, что говорит Папини[264] о Моисее Микеланджело. Был ли Микеланджело посвящен в тайну? Но продолжаю. Если допустить, что Иегова является демоном и что с пришествием Христа этот демон был низвергнут и заточен в аду, — как полагают магометане и прочие гностики, — то этим достигается лишь усугубление мистификации. Короче, двойная мистификация. Мир наш по-прежнему ужасен, ведь Хиросима и концлагеря появились после пришествия Христа. Понятно? Другими словами, всякий раз, как ложь слабеет, верующие простаки ее укрепляют, и демон может царствовать еще какое-нибудь тысячелетие, пока истинный Бог пребывает в аду. Поэтому Сатана допустил, чтобы магометане размножились и создали такую огромную империю. Только сумасшедший может предполагать, будто достаточно было одного фанатика верхом на коне, чтобы держать в подчинении западный мир в течение многих веков.

— Ну и что с того?

Взгляд Бебы сверкал иронией.

— Вывод Фернандо неоспорим. Князь Тьмы продолжает править. И это правление осуществляется с помощью секты Слепых.

Вывод показался ему настолько страшным, что он готов был расхохотаться, не будь ему самому так страшно.

— Ты это всерьез?

Сабато молча посмотрел на нее.

Когда же он вернулся домой, то застал там

Дайте мне срок, не забывайте, что я не больно-то подкован, — ведь развиваюсь я в чужой стране и в полном одиночестве. У меня мало времени, чтобы писать, но я много размышляю. Теперь продаю колбасы мясохладобойни «Три креста». Размышляю о Гоголе, сижу под хмельком где-нибудь на столе, свесив ноги, и говорю, какая грустная эта Россия, то они с Пушкиным плачут от смеха, то плачут всерьез. Зато Аргентину ни с чем не сравнишь. В те минуты, когда я свободен от колбас, бегу и быстренько записываю.

Но к делу. Пока у меня получилось большое, непонятное чудище. Придется немного укоротить ему шею и сделать его более правдоподобным. Лапы тяжелые, как у Левиафана Гоббса[265], и печальное оно, как сочинения Шопенгауэра. Объясняю план моей книги:

1. Я докажу, что Бог не может существовать. А если он существует, это уже не наше дело.

2. Что мы делаем на земле?

3. Металлургическое и стратегическое оправдание смерти. Религиозный разум не только привязал лошадь позади телеги, но еще на место лошади поставил человека. Теперь лишь недостает, чтобы лошадь взгромоздилась в телегу. Надо этому решительно воспрепятствовать.

4, 5 и 6. Всяческие «почему». Почему мы состоим из жидкости? Почему разделены на два пола? Почему единственное, что нам принадлежит, это то, чем мы уже владеем: прошлое? Объясню — отсюда страх, недовольство, бессилие. Шопенгауэр это понял в тридцать лет. Молодчина. Интеллект versus[266] воли. Это и есть великая борьба человека, самолет, отрывающийся от авианосца, человек в поисках сути бытия. Он покинет загон для безумцев, разнесет вдрызг нравственность, сломает все. Главное событие нынешнего века — познание Истины, а не путешествия на Луну, как думают простаки. Не знаю, почему я стал одним из этих отмеченных. Ведь я мог стать бродягой, пристраститься к вину, писать романы о любви, снискать, быть может, славу и денежки. Несмотря на это я выскажу все, что знаю. Еще с детства я отличался в составлении головоломок. К работе особых наклонностей не было. Но каждый раз, когда надо было что-то выдумать, распутать, тут ваш покорный слуга отличался. Истина уже существовала в мире, готовенькая, но раздробленная. Каждый философ высказал какую-то ее долю. Надо было их составить вместе, а не накапливать знания. Потому-то потерпели неудачу нынешние ученые: чем ученей, тем непонятней и темнее. Мне выпала злосчастная судьба составить Истину, потому как я ровно ничего не знаю. И поскольку у меня нет учителей, которых я бы мог осрамить, с меня и взятки гладки.

и утром, как только стало рассветать, ему удалось победить свои страхи, сдерживавшие его до сих пор: он найдет Шнайдера, где бы тот ни оказался. Для начала один след есть — вилла Нене Косты.

Он посмотрел на календарь — до воскресенья оставалось два дня. Вышел на улицу — небо чистое, воздух сухой. Оторвал кусочек бумаги, поднял его вверх и отпустил: ветер северный. Он рассчитал, что дня через два еще потеплеет, и погода вряд ли будет облачной и дождливой. День должен быть знойный, февральский, все будут сидеть в бассейне.

Принятое решение успокоило, и он ощутил прилив сил, которые было утратил от бесконечных раздумий и устремленности к прошлому.

характерным своим взглядом, склонив голову набок, с застывшей на устах казенной улыбкой — внешним слоем дипломатической любезности, под которым благодаря искусному владению лицевыми мускулами скрывался второй слой, еле заметный и все же не ускользавший от наблюдателя, хорошо знающего Косту, слой ироничного превосходства, вопросов к самому себе типа: «Неужто он напал на след?» или: «Как он может быть настолько наивен?» — бесспорно, с мыслью о том, как наивно отправляться в Машвиц в обычный уикэнд с солнцепеком и бассейном, чтобы разузнать о Шнайдере. Вопросы, которые, естественно, были предположениями самого Сабато, а потому могли быть или не быть реальными: то есть настройка мускулов второго слоя, несомненно существовавшая (ибо под светской улыбкой могли скрываться лишь чувства иронии или даже неприязни, ненависти), вовсе не обязательно вызывалась присутствием Шнайдера в Буэнос-Айресе, — гипотезой, покамест не более, чем гипотезой, которую С. старался подтвердить разведкой на вилле и беседой с этим ненавистным ему субъектом, беря на заметку даже его отрицания:

— Шнайдер?

Коста наморщил лоб, состроив свою особую вопросительную гримасу. Гримасу, которую он изображал, не только задавая вопросы или реагируя на что-то его интересующее, но также утверждая что-либо вроде: «Мне кажется, что Ленин не был революционером». Такие утверждения создавали ему ореол загадочной прозорливости, он изрекал их без доказательств, как нечто столь очевидное, что и спорить-то не стоит; однако, высказанные в полувопросительной форме благодаря наморщенному лбу, они изящно устраняли авторитарный или оценочный нюанс, оставаясь как бы заявкой на будущую дискуссию, которая так никогда и не происходила.