Роковая перестановка - Барбара Вайн

Позвонил Руфус и сказал, что полиция не приходила к нему и не связывалась. Эдам пришел в ужас, узнав о поездке в Нунз. Он чувствовал, что никогда бы не решился приблизиться к Уайвис-холлу или к той невидимой стене, что окружала его. Что до полиции, то не стоит ждать, что она будет искать подтверждения, потому что там все равно не поверили в его историю. Их интересует человек-коипу. Эдам представил, как Уиндер, или Стреттон, или они вдвоем долгими часами допрашивают человека-коипу, или почтальоншу, или фермера, или таксиста, везшего Руфуса, — и все эти люди рассказывают им об обитателях Уайвис-холла, двух девушках и троих юношах, о звуках выстрелов, о детском плаче, об окончательном и бесповоротном увольнении садовника, о винных бутылках, о десятках бутылок в мешках, которые еженедельно забирали мусорщики, о поспешном отъезде, о вскопанной земле на прогалине в хвойном лесу…

В четверг в газетах ничего не появилось. Был день рождения Энн, и они собирались поужинать в ресторане. Жена попросила его родителей посидеть с Эбигаль, потому что, по ее словам, не смогла никого найти. У Эдама это вызвало раздражение. Он не хотел никуда идти, так как боялся вернуться и обнаружить, что дома его ждет полиция.

Льюис сказал:

— Забавно, кажется, это дело о Уайвис-холле умерло своей смертью. — В его голосе слышалось разочарование.

— Чего не скажешь о людях в могиле, — добавила его жена.

— Точно. Ты права. Думаю, мы не услышим, чем все закончилось.

Он сказал, что Эдам мог бы предложить ему хереса, очень сухого, если можно, а если такого нет, то сойдет и амонтильядо.[92] На бокале для хереса не было меандра по краю, но Льюис все равно поинтересовался, «а это случайно не бокалы ли моего бедного дядюшки».

Эдам не ответил.

— Плохо дело. Вряд ли то маленькое кладбище восстановят. Знаешь, Энн, у нас была собачка, вест-хайленд-терьер, Блейз, мы устроили ему самые настоящие похороны, помнишь, Берил? Мне почему-то кажется, что мы и тебя, Эдам, взяли с собой, только ты был маленьким, еще не умел ходить. Твоя тетя Лилиан прочитала отрывок из стихотворения — что-то из Уитмана — о том, как хорошо жить с животными, и мы закопали беднягу в землю. Твоя тетя Лилиан была странной женщиной.

— Почему ты называешь ее моей тетей? Если она и была чьей-то тетей, то только твоей.

Льюис продолжал, как будто сын ничего не говорил:

— Кто мог вообразить на той грустной и в то же время милой церемонии, что кладбище используют для таких целей?

Эдам вдруг опрометчиво ляпнул:

— Одна моя знакомая видела призрак этой собаки на черной лестнице.

Энн устремила на него полный отвращения взгляд. На этот раз Льюис отреагировал:

— Абсолютная чепуха. Несусветная чушь. Какая знакомая?

— Поехали, — сказал Эдам Энн. — Нам пора.

В машине жена спросила его:

— Ты теряешь рассудок или в этом есть какая-то цель? — В ответ она получила лишь невнятное пожатие плечами. — Зачем мы идем в ресторан вдвоем? Это фарс.

— Мы празднуем твой день рождения ссорой, но не дома, а в ресторане.

— Я ненавижу тебя, — произнесла Энн.

То же самое сказала ему и Зоси. Он уже забыл или думал, что забыл, но эти слова стали кнопкой, которая при нажатии открыла самый последний файл.

— Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя… — Она висла на нем, цеплялась за одежду, а он отпихивал ее.

Эдам припарковал машину, выключил двигатель. Он сидел с закрытыми глазами, держа руки на руле. Потом сделал над собой огромное усилие. Он не хотел ничего вспоминать, стремился убежать от всего этого. Энн уже вылезла из машины и в сердцах хлопнула дверцей. Эдам тоже вылез, холодный ветер сыпанул ему в лицо горсть мороси.

Он больше всего боялся почтальонши на велосипеде, что она не уехала или уехала недалеко, что она сегодня поджидает неподалеку, преисполненная сострадания, готовая выступить в качестве свидетеля…

Но никого не было. Эдам никого не увидел. По пустому проселку под серым небом свободно гулял ветер. Не было никого, кроме фигуры в бледном хлопчатобумажном платье, бежавшей по мощеному двору. И громкие голоса, и похожий на вой крик Зоси. Следуя за Энн к дверям ресторана, он обнаружил, что клавиша «Выход» не срабатывает, из прошлого вырваться не удается, а настоящее куда-то затерялось. Эдам вскинул ружье, прижал приклад к плечу, приготовился к отдаче и выстрелил. Вивьен закричала, и он выстрелил снова, и на этот раз она резко повернулась, получив полный заряд стрел. Брызнула кровь; она фонтанами извергалась из маленького тела, заливая алым кремовое платье.

Сейчас, как и тогда, Эдам оступился, но успел ухватиться за перемычку двери. В темной передней ресторана он встряхнулся, открыл глаза и растянул губы в улыбке. Тогда после третьего выстрела он упал, и так и лежал, распластавшись на каменных плитах, крича:

— Стой, стой, стой!

Глава 20

Когда Руфус вернулся из Нунза, или от пациентки, оказавшейся в больнице Колчестера, он обнаружил, что Мериголд дома и ждет его. Вопросов она не задавала. Он тоже не стал спрашивать, как она провела день, хотя понимал, что такое поведение противоестественно для их отношений. Это был прецедент, он ясно это понимал. Отныне жена не будет задавать ему вопросы, и он не станет ее ни о чем спрашивать, и у них войдет в привычку раздельно делать свои тайные дела. При этом они будут вежливы друг с другом, улыбаться друг другу и гораздо чаще, чем того требовала бы искренность чувств, называть друг друга «дорогой» и «дорогая». Но в тот вечер, ужиная с друзьями, такой же молодой семейной парой, он не мог избавиться от ощущения, что Мериголд держится как-то скованно с мужем подруги. Они ведут себя, думал Руфус, так, будто хотят казаться безразличными друг к другу, хотя в последний раз, когда они вчетвером куда-то ходили, она с ним флиртовала. Вполне вероятно, что он все это вообразил.

Шли дни, и Руфус позвонил Эдаму. Он, как и Эдам, ждал новостей из Уайвис-холла. Как только он увидел фамилию на первой странице «Стандарда», сразу понял, что это фамилия Шивы. Манджусри. Теперь он ее вспомнил. Сгорел дом Шивы, и именно Шива погиб, пытаясь спасти свою жену. Некий продавец из магазина, как его назвали в газете, но это был он. Руфус, с «секретной порцией» в руке, просматривал газету — у него уже вошло в привычку каждое утро и каждый вечер пробегать глазами все страницы, — и ничего не находил. Но это вопрос времени, теперь он в этом не сомневался. Появилось слишком много свидетелей, так что глупо и дальше верить в возможность выйти сухим из воды. Руфус не начинал строить планы на экстренный случай, потому что таких планов просто быть не могло: для врача, консультанта, который оказался замешан в убийстве, утаивании двух смертей и сокрытии тел, выбора просто нет. Ему остается только психологически подготовиться к их приходу, чтобы суметь сохранить хладнокровие и внешние приличия. Однако Руфус уже не чувствовал облегчения от смерти или исчезновения свидетелей, от отъезда Мери Гейдж, от смерти Беллы и Эвана. В отношении Шивы, еще раз взглянув на фотографию, он испытал нечто чуждое его натуре — жалость, смешанную с ужасом. И все же для Шивы было лучше умереть, чем проходить через то неизбежное, через что проходит сейчас Руфус. Потому что Шива был замешан больше, чем он. Шива подал идею с выкупом, и идея закопать тела на лесном кладбище тоже принадлежала ему. Молча сидя с газетой на коленях, Руфус размышлял об этом. Его молчание было слишком необычным, и то, что Мериголд с готовностью принимала его, действовало на нервы. Поддавшись слабости, Руфус вдруг предался абсурдным мечтаниям о том, как рассказывает ей все, как рыдает у нее на груди, и она рыдает вместе с ним о любви и верности, однако тут же осадил себя. Это не то, чего он всегда хотел, и точно не то, что он получит. Лучше размышлять о бедном Шиве, чем о другой жизни, которой у него нет и никогда не будет…

— Мы можем похоронить их среди детей — то есть среди животных, — произнес Шива. — Никому не придет в голову заглядывать туда, там их никто не найдет. — Он был безмерно рад — рад в тот момент — тому, что все его слушают и соглашаются.

Вернее, Руфус и Зоси. Эдам лежал на плитах под дождем. Лежал до тех пор, пока Руфус не потряс его и не сказал: «Вставай, возьми себя в руки». Руфус поставил его на ноги, и он спрятал лицо в ладонях. Именно Шива отнес тело в дом, накрыл его одной из тех нелепых, тяжелых, жестких простыней с монограммой. Дождь уже смыл кровь с плит. Руфус приволок Эдама в дом, усадил за стол и налил ему джина. Естественно, у него была заначка — приземистая квадратная бутылка джина, купленная на те деньги от цепочки.

Никто не спросил у Эдама, зачем он это сделал, ни тогда, ни потом. Он сделал это, и спрашивать смысла не было. А остальные уже смотрели на это сквозь пальцы, уже сплотились, чтобы все скрыть, и придумывали, как выжить. «Я никогда не чувствовал себя виноватым, — думал Руфус, — только боялся, что все выяснится. И сейчас чувствую то же самое. А Зоси, которая похитила ребенка, Шива, который пытался получить за него выкуп, Эдам, который выстрелил из того ружья, — что они чувствуют? Хотя Шива мертв».