Проклятие Вальгелля. Хроники времен Основания - Вера Семенова

Алларий оторвался от задумчивого созерцания фонтана, посмотрел на Гвендолен в упор и неожиданно расхохотался:

— Непредсказуемы, милая дева, пути провиденья! Надо отметить, что скромность у вас не в избытке.

Гвендолен давно уже разучилась краснеть от чего бы то ни было, кроме определенных взглядов Баллантайна, поэтому процедила:

— Скромные обычно сидят дома, а не скитаются за морем.

Алларий в очередной раз изобразил поклон. Его движения невольно завораживали даже больше, чем плеск воды, столько в них было странного изящества, словно в фигурах танца, и вместе с тем внутренней силы, свернутой, как пружина.

— Что же, я имя свое вам открыл без утайки. Вы же пока не делились со мною своими.

— Я Гвендолен Антарей, — ей показалось, что ее имя в окружении подушек, опахал с перьями и красноватых глинобитных стен звучит очень непривычно. — А это… это Дагадд из Валлены.

— Гвендолен и Дагадд, — повторил Алларий, на секунду поднял глаза к небу, и этого ему хватило. чтобы поменять ритм, — не сочтите вы повестью лживой откровенья мои — сердце я поверяю не часто.

Он говорил долго, достаточно для того. чтобы солнце успело задеть своим краем плоскую крышу дома, и чтобы вычурная речь переплелась в голове Гвендолен в замысловатый узор, очень напоминающий рисунок на ковре, на котором они сидели. Однако она держалась, памятуя о том, что собиралась все подробно пересказать Баллантайну, и поэтому составляла в уме свой, гораздо более прозаичный вариант повествования.

Алларий приехал в Эбру около десяти лет тому назад. Семья отреклась от него, и поскольку не могла лишить состояния, то с удовольствием лишила титула и поместья, ибо молодой аристократ с таширских островов запятнал себя совершенно непристойным занятием. Единственной страстью, способной зажечь его кровь сильнее вина и женщин, было выступление на подмостках. Алларий брал уроки у лучших комедиантов, специально ездил в Валлену, чтобы постигать там театральное искусство, и наконец родне это надоело. Он не слишком огорчился своему изгнанию, поскольку мечтал основать театр там, где людям еще не ведомо это великое таинство. Так дорога привела его в Эбру, к самому тяжкому разочарованию своей жизни.

О каком театре может идти речь в стране, где правитель каждый день прощает подданным их ничтожность? Где человеческие чувства, мысли и ощущения — все, что не относится к миру вещей — принадлежат Непостижимому, и, значит, ужасное кощунство говорить о них вслух? Где единственное эстетическое наслаждение, доступное мужчинам — танцы, которые исполняют перед ним его наложницы, а учитывая внешность многих эбрийских женщин и испорченность эбрийских мужчин, на избыток эстетики не стоит надеяться? Три четверти денег Аллария ушли на взятки чиновникам султаната, пока он наконец не остановился в шаге от разорения, осознав, что театра в Эбре ему не построить никогда.

— Кто хоть раз на подмостки всходил, пред собой наблюдая море душ, обращенных к тебе, твоим словом живущих, тот не в силах избрать никакую другую дорогу. Я поклялся достичь своего и добился — внимает весь эбрийский базар ежедневно тому представленью, что придумано мной, и летит о нем слух повсеместно.

— Подожди, — Гвендолен тряхнула головой, собираясь с мыслями, потому что до нее постепенно начало доходить. — Ты хочешь сказать, что ты придумал всю эту легенду о конце света? Об огненном смерче, пришедщем с юга, и о поднявшемся из моря чудовище? И о четверых, кто якобы приблизит гибель мира своим приходом?

— Странно устроены души людские — погибели сцены, ужас, мученья и казни гораздо влекомей, нежели сказки о счастье и мире. Поверьте, это мой самый удачный спектакль, он держит всех в напряженье в течение года иль дольше.

— Ты пугаешь людей ради собственного удовлетворения?

Алларий прислушался к гулу, доносящемуся с площади, и внезапно вскочил на ноги, рывком поднимая Гвендолен за собой.

— Следуй за мной! Мне приятно бы стало твое пониманье.

Он провел руками по лицу, мельком посмотревшись в небольшое зеркало, которое носил у пояса, и несколько раз быстро мазнул по щекам и крыльям носа обнаружившейся в руках пушистой кисточкой. Потом аккуратно приклеил к подбородку клочковатую шерсть и чем-то посыпал сверху волосы. Вместо равнодушного ко всем, кроме себя, аристократа на площадь быстрым шагом вышел, чуть припадая на правую ногу, осунувшийся пророк с лихорадочно горящим взглядом, двумя глубокими морщинами на щеках и торчащими в разные стороны жесткими пружинами кудрей. Не обернувшись в сторону Гвендолен и Дагадда, он проник в толпу, моментально протолкался к подмосткам и через пару мгновений уже стоял, протянув руки над площадью.

— Я представил себе, как встает солнце над пустой землей, как по морской воде пролегает светлая дорожка, как край неба меняет свой цвет с розового на ярко-голубой, и как первые утренние облака протягиваются с запада, похожие на перья лебедей, летящих над морем. Но вокруг нет никого, кто мог бы улыбнуться этому. Ни живой души, способной воздать хвалу богам, сотворившим этот мир таким прекрасным. Зачем тогда солнцу подниматься из воды, если никто больше никогда не увидит рассвета над морем? О жители Эбры, размышляя о наживе, гордости и грязных удовольствиях, подумайте и о том, что каждая ваша мысль приближает тот миг, когда ничьи глаза не встретят встающего солнца.

Толпа молчала. Алларий застыл на краю подмостков, словно спутанный незримыми нитями, тянувшимися к нему со всех сторон площади. Его голос упал до низкого шепота, и в наступившей тишине было слышно только, как на краю площади кричат продавцы воды, равнодушные ко всему, кроме своих тяжелых кувшинов. Гвендолен неожиданно ясно представила пустой океан без единого паруса, накатывающийся на выжженный берег, и на нее вновь нахлынуло уже знакомое ощущение — будто окружающий мир течет по ее венам, вместе с болью, страхом и тоской каждого стоящего вокруг. Она невольно зашаталась, вцепившись в накидку Дагадда — чувство было такое, будто с души потянули кожу.

Дагди тоже приходилось нелегко: его глаза широко открылись, словно он к чему-то прислушивался, а мышцы натянулись, как канаты, так что он даже не смог поддержать Гвендолен, хотя в обычное время с радостью бы воспользовался возможностью обхватить ее за талию и ниже.

На их счастье, в толпе возникло движение — к помосту целеустремленно пропихивались четверо стражников. Некоторые жаждущие продолжения зрители пытались чинить им препятствие, в результате чего возникли заметные крики и шум, и полузакрывший глаза Алларий встрепенулся и быстро соскользнул вниз. Сброшенный им плащ остался одиноко лежать на краю помоста, как единственный трофей. Толпа сдвинулась, забурлила и перемешалась, как гигантский котел с похлебкой, и через мгновение буйной пегой шевелюры уже не было нигде заметно.