Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955 - Харальд Йенер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава девятая
Холодная война искусства и дизайн демократии
Культурный голод
Как известно, не хлебом единым жив человек, а если хлеба нет – тем более. Тогда в ход идет «всякое слово», а не только то, что «исходит из уст Божьих», как об этом говорится в Евангелии от Матфея, а также всякий образ, не говоря уже о последней части Пятой симфонии. С конца мая 1945 года началось то, что называют «культурным голодом», – ключевое понятие послевоенного времени. Этот голод было легче утолить, чем голод телесный. В одно мгновение появились и спрос, и предложение, причем в равной пропорции. Стремительность, с которой после войны возобновили свою работу культурные учреждения, всколыхнула население и стала поводом для многих патетических речей. Сохранилось много свидетельств о том, как люди со слезами радости на глазах слушали первые послевоенные концерты. Это и в самом деле, судя по всему, было сильное впечатление: люди пережили катастрофу и теперь, сидя в полуразрушенных залах, слушая Бетховена и восхищаясь слаженной игрой оркестра и мастерством дирижера, снова могли почувствовать себя представителями культурной нации. Несмотря ни на что. Чудо? Дешевая комедия? Наглость или духовная слепота?[325]
1 сентября 1944 года Геббельс приказал закрыть все театры, чтобы вовлечь деятелей культуры в тотальную войну, – пропагандистский сигнал-призыв на последний бой, который должен был подчеркнуть серьезность положения и дать понять, что на поле брани ждут даже последнего «маменькиного сынка». Это, как и многое другое, не помогло. И вот теперь, когда все лежало в руинах, можно было снова позволить себе сходить в театр. Покупать давно уже было практически нечего, так что скопленные рейхсмарки сам Бог велел потратить на театр или кино. Поскольку ничего другого не было, на культурные мероприятия тратили непропорционально много – тривиальная сторона культурного голода. С 1945 по 1948 год коэффициент заполнения театров был чуть ли не идеальным – свыше 80 %. И лишь после денежной реформы немцы снова стали «бескультурнее». Более калорийная еда ослабила культурный голод. А главное – все бросились копить и экономить. Рост благосостояния обусловил процветание скупердяйства – парадокс истории экономики. Количество продаваемых билетов упало наполовину, и в 1948 году театры столкнулись с первым послевоенным кризисом.[326][327]
Однако непосредственно после окончания войны открылись 60 городских театров в одних только западных оккупационных зонах, половина из них – во временных помещениях. Репертуар был классическим, испытанным, но вскоре его, в зависимости от зоны, дополнили пьесы Торнтона Уайлдера, Юджина О’Нила, Жан-Поля Сартра или Максима Горького.
Маленькие города и деревни тоже не остались без театра. По стране гастролировали бродячие актеры. Они ездили от деревни к деревне на старых грузовиках с газогенераторными двигателями, выступали в трактирах с постановками Шекспира, Стриндберга и с «Теткой Чарлея»; молодая богема, поражавшая воображение деревенских жителей. В городах началась эра комнатных и подвальных частных театров с крохотной сценой, на которой играли без всяких кулис, с абсолютным минимумом реквизита, – идеальные подмостки для экзистенциализма.
В пивных и винных погребках обосновались такие кабаре, как «Амнистированные» или «Родственники покойного». В концертных залах звучала музыка Бетховена, затем репертуар пополнился свежеразученными произведениями Игоря Стравинского, Белы Бартока и Пауля Хиндемита, а еще позже – Арнольда Шёнберга. Проснулся интерес и к опере; слушателей не останавливало даже то обстоятельство, что добираться до театра иногда приходилось через весь разбомбленный город, по грудам развалин. Со 2 сентября 1945 года в Берлине уже можно было послушать первую постановку «Фиделио» в «Дойче Опер», а спустя неделю в Адмиралспаласте спектаклем «Орфей и Эвридика» Глюка открылась и Берлинская государственная опера.
Музыкантам Берлинской филармонии, правда, пришлось вскоре после окончания войны снова искать дирижера. Лео Борхарда, руководившего оркестром с мая, и его подругу Рут Андреас-Фридрих вечером 23 августа 1945 года после концерта пригласили на ужин к британскому полковнику на виллу в Груневальде. Это был удивительный ужин, «с сэндвичами из невообразимо белого хлеба и невообразимо настоящим мясом», как писала в своем дневнике изголодавшаяся Рут Андреас-Фридрих. Гости пили виски, беседовали о Бахе, Генделе и Брамсе и не заметили, как прошло время. Только без четверти одиннадцать они вспомнили о комендантском часе. «Не беспокойтесь, я отвезу вас домой», – успокоил их британец и поехал с ними через весь город на своем служебном автомобиле. За день до этого, ночью, случилась перестрелка между пьяными американцами и русскими, поэтому атмосфера в Берлине была довольно нервной. Но в британском лимузине все чувствовали себя в полной безопасности и продолжали оживленную беседу. Немецкая пара радовалась сердечному тону гостеприимного оккупанта, британец был еще под впечатлением от концерта. На Бундесплац, в районе Вильмерсдорф, на границе британского и американского секторов полковник не заметил сигнал остановиться, поданный американским часовым с помощью карманного фонаря, и через несколько секунд машина была прошита автоматной очередью. Лео Борхард скончался на месте. Получилось, что мирной жизни, о которой он так мечтал вместе с Рут Андреас-Фридрих, как и другие члены группы сопротивления «Дядя Эмиль», ему было отмерено ровно 108 дней.[328]
Союзники быстро замяли инцидент, тем более что британец не пострадал, а Лео Борхарду американцы вскоре нашли замену, в очередной раз продемонстрировав свой прагматизм в решении любых вопросов. Уже через четыре дня американский офицер, военный музыкант Джон Биттер, представил оркестру берлинской филармонии нового дирижера – Серджиу Челибидаке, а еще через день, вечером 28 августа 1945 года, они дали совместный концерт. Успех был ошеломляющий. Одним покойником больше или меньше – особого значения не имело.
Большинство немцев по-прежнему утоляли свой культурный голод в кинотеатрах. Они были избалованными и искушенными зрителями, которых студия UFA исправно снабжала фильмами, не уступавшими голливудской продукции. Многие из этих фильмов после небольшого перерыва, связанного с «денацификацией», снова вышли в прокат. Союзники отсортировали пропагандистские киноленты и дали разрешение на демонстрацию огромного количества аполитичных фильмов. Их дополнили американские, русские и французские картины. Особой популярностью пользовалась киноэпопея «Унесенные ветром»; Карл Раддатц и Ханнелоре Шрот поблекли на фоне монументального величия Вивьен Ли и Кларка Гейбла.[329]
Но главным любимцем немецких кинозрителей стал Чарли Чаплин. Они чествовали его как суперзвезду еще в 1931 году, во время его
