Зубы Хроноса - Владимир Колин

Оно осталось целым, словно состояло из какого-то нетленного вещества, над которым у нас не было власти.

Я еще несколько раз прошел сквозь него, и каждый раз изображение складывалось снова, будто я был камешком, неспособным поколебать поверхность глубокой реки. И все же изображение не имело глубины.

Обсидиановый нож выдавал возраст скелета. Я знал, что до недавних пор пещера была закрыта и вспомнил гладкую, как срез, поверхность обвалившегося камня и рамы вокруг входа в пещеру. Откуда там могло взяться мое изображение, выходящее из древнего скелета?

— Пещера здесь кончается, — неверным голосом проговорил Гурген, осветив фонарем молчаливые стены.

— Не трогай больше ничего, вернемся в институт…

Я бросил последний взгляд на изображение, в течение многих тысячелетий ожидавшее меня в углублении горы. Мне показалось странным, что вместо ожидаемых мною циклопов я нашел здесь самого себя. Было ли это предзнаменованием? Казалось, я присутствовал при откапывании моего собственного тела… Я радовался, что ухожу от гигантского изображения и огорчался при мысли, что снова бросаю его в бездне. Я навсегда оставлял здесь самого себя, во тьме и холоде.

Крылья чуда больше не несли меня вперед. Я передвигался с трудом, мучимый неуверенностью и беспокойством. Как в трансе, мы с Гургеном взяли сосуд из светящегося металла, стараясь не задеть его крышки, как в трансе, вышли из пещеры и зажмурились от ярких лучей. Дикое ущелье показалось мне наивным, как трогательная, старательно исполненная иллюстрация.

Не знаю, как я довел машину до Еревана.

Мегер прервал свой рассказ, и его ресницы дрогнули от нахлынувших воспоминаний. Словно прислушиваясь к отзвукам суровой мелодии, он хранил на своем смуглом лице выражение боли. Губы были полураскрыты. Никто из нас не торопил его, хотя у всех было ощущение, что мы сами побывали с ним в пещере, и мы с нетерпением ждали, когда же рассеются чары, заставившие нас застыть вокруг стола. В высокие окна виднелась обезглавленная пирамида снегов Арарата, блестевшая, как облако, навсегда подвешенное в голубом небе; сам каменный колосс не был виден, даль и туман растопили его в голубой бесконечности, и лишь вечное облако странной формы указывало на то место, где, как говорит легенда, остановился некогда Ноев ковчег. И, оглядев по очереди своих коллег, собравшихся вокруг стола, я подумал о том, что в иные времена слова Мегера прозвучали бы, как легенда, или что легенда присвоила бы их, отсеяв одни и забыв другие. История Мегера как бы продолжала рассказ о людях, собиравшихся послушать Синдбада Морехода, возвращавшегося из своих фантастических путешествий, в надежде утолить вечный голод, который не могли насытить ни хлеб ни вино, голод, вырезавший идолов из стволов дерева, воздвигавший башни для изучения неба и двигавший в море корабли. Единственным различием между нами и слушателями Синдбада было то, что они довольствовались чудом, в то время как мы стремились его объяснить.

— Извините, — сказал, наконец, Мегер. Он выпил стакан золотистого вина, смущенно улыбнулся, словно еще раз прося нас извинить его за длинный перерыв, и продолжал свою историю, придавая словам особое звучание и пополняя с помощью мимики ускользающий смысл: — Мы принесли сосуд в институт, и все собрались вокруг нас. Наверное, мы вели себя довольно странно: мы не слышали, что нам говорили, и наши взгляды блуждали, то и дело, помимо нашей воли, устремляясь к сосуду и встречаясь здесь, словно по чьему-то знаку. Необычная форма сосуда, разумеется, вызвала удивление, и немало рук потянулись к нему, ощупывая его контуры. Полный какого-то неопределенного предчувствия, я ждал. Я не собираюсь утверждать, что знал, что за этим последует, но беспокойство, с которым я следил за движением рук, гладивших выступы и закругления сосуда, все росло, и я кусал губы, стараясь сдержать волнение, которое, может быть, увеличивалось и при мысли о том, что все мое беспокойство может оказаться напрасным. Я не знаю, кто тронул подвижную крышку сосуда, но вдруг почувствовал волну уже знакомого мне аромата и увидел, как на лицах всех присутствующих отпечатлелось удивление. Потом повернулся к белой стене и начал рисовать.

Все, находившиеся в комнате, принялись делать то же.

Одни рисовали на бумаге, покрывавшей стол, другие, как я, на стене, а несколько человек, которым не оставалось ничего другого, наклонились и начали рисовать на линолеуме, покрывавшем паркет. Потом я узнал, что не у всех оказались при себе ручки и карандаши и многие довольствовались тем — вернее, не могли удержаться от того, чтобы не начать рисовать пальцем, причем не остановились до самого конца. И, хотя они не провели ни одной видимой линии, это не помешало им сосредоточиться на своем занятии, оставаясь совершенно равнодушными ко всему, что выходило за ограниченный круг поверхности, привлекавшей их внимание.

Когда запах перестал ощущаться, мы взглянули друг на друга, словно очнувшись от сна, и лишь я и Гурген не удивились, обнаружив, что все рисунки были совершенно одинаковыми: все они представляли собой человеческое тело, по которому шли пунктирные линии, составлявшие большую звезду. Было совершенно ясно, что странный аромат нес в себе информацию, программу, что это он приказывал нам исполнять рисунки.

Я оставляю в стороне возгласы, которые вам не трудно себе представить, вопросы, которые и мы задавали себе в недавно покинутой нами пещере. Случайно среди нас находился профессор (он был одним из тех, кто, не найдя, чем рисовать, ограничился повторением запрограммированных жестов). Он тут же созвал заседание, на котором мы рассказали все, что вам уже известно. Единственное практическое решение, к которому мы тогда пришли, сводилось к принятию мер для охраны пещеры. В тот же день на нее была навешана дверь, ключ которой взял себе профессор, а металлический сосуд был помещен в сокровищницу института, где хранятся самые ценные памятники старины.

Последовала неделя сомнений, беспокойных ожиданий и всевозможных гипотез. Гурген уехал в Голландию, на съезд. Что же касается меня, я никак не мог сосредоточиться на текущих делах. Воспоминание о моем собственном изображении, открытом и покинутом в обществе скелета, возвращалось, как навязчивая идея, и хотя у меня возникла масса предположений, я избавляю вас от их бесполезного перечисления.

Я жил в состоянии постоянного возбуждения, не мог спать из-за кошмаров и, думаю, за одну эту неделю похудел на три килограмма. Поэтому вы можете представить себе чувство облегчения и надежды, которые я испытал, когда, в конце недели, узнал, что профессор хочет со мной поговорить.