Зубы Хроноса - Владимир Колин

Может быть, это объясняется тем, что энергия женщины, стимулированная до предела, все же не позволила ей видеть далее солидного расстояния в шесть тысяч лет; а может быть — если предположить необходимость существования прямого наследника — и тем что последний потомок женщины из пещеры, наш уважаемый коллега, исследователь из института древней истории, не имеет и не будеть иметь детей. В том и другом случае он представляет собой последнее звено живой многотысячелетней цепи, предугаданной шесть тысяч лет тому назад в маленькой вулканической пещере, и именно к нему обратится неизвестность…

Мегер снова остановился и обвел наши лица удивленным взглядом. Кто-то наполнил его стакан, и он осушил его, глядя поверх наших голов на снега Арарата, возвышающегося вдали. Мы представили себе, что он должен был почувствовать, узнав, что скелет, из грудной клетки которого поднималось его изображение, может быть, не походил на многочисленные скелеты, изученные им во время раскопок — кости настолько анонимные, что они теряли всякую эмоциональную силу, становились нейтральными, как мельничные жернова, и превращались в простые предметы археологического инвентаря, менее волнующие, чем какой-нибудь сосуд, в изящных линиях которого угадываются обрывки еще живого чувства. Ни один человек не сталкивался до него с останками своей древнейшей прародительницы, много тысяч лет тому назад давшей начало его племени, к которому можно отнести библейское пророчество: «И сделаю тебя великим народом..» Даже если прародительница из пещеры не представляла собой начало цепи, шесть тысяч лет (в соотношении с жизнью человека) являли собой вечность, и дополнительные тысячелетия просто потерялись бы рядом с ним, не углубляя этого понятия. Поэтому женщина, распятая на холодном камне пещеры, являлась Мегеру чем-то вроде Первоначальной матери, начала всех начал, святой, благодаря самому факту ее удаленности во времени, которое не в силах измерить наш ум. Более того, соединение обоих звеньев во тьме пещеры являлось ему, как навязчивая идея, волнуя его своим характером непоправимой завершенности цикла. Взволнованные, мы не нарушали его молчания. А он все тем же отсутствующим взглядом всматривался вдаль, туда, где возвышалась обезглавленная пирамида недоступных снегов Арарата.

— Что вам еще сказать? — заговорил он наконец.

— Прошел месяц с тех пор, как розовый камень оторвался от входа в пещеру, а я все еще ждал… Может быть, они предусмотрели какой-то интервал во времени, необходимый для того, чтобы отыскать меня (не забывайте, что я совершенно случайно оказался среди исследователей пещеры); может быть, вступлению в контакт препятствует тот факт, что мы едва начинаем исследование тайн системы, на которую они нам указали. А может быть, все это — лишь домыслы старого биолога, и нам еще далеко до правильной интерпретации фактов…

Мегер замолчал, усталый и расстроенный. Нам хотелось задать ему массу вопросов, но какая-то странная робость охватила нас перед лицом человека, которому было дано встретиться с неизвестным.

— Смотрите! — воскликнул он вдруг, и мы все обернулись к окну.

Огромное облако остановилось над вечной горой легенд. Ужасные ветры дули, вероятно, в зоне его ледяных высот, потому что облако выгнулось под их давлением, как гигантский парус, надутый дыханием пространств, и, вместе со светлым пятном лежавших под ним снегов, составило огромный вопросительный знак. Взволнованные, бледные, мы целую бесконечную минуту смотрели на большой воспросительный знак, нарисованный на небе. Вскоре облако рассеялось, и лишь снега постепенно розовели в наступающих сумерках, вечные, отливающие всеми цветами радуги снега Арарата, на которые с той же тоской смотрели шесть тысяч лет тому назад давно погасшие глаза женщины, пользовавшейся обсидиановыми скребками. Вечные, отливающие всеми цветами радуги снега.

В кругу, все ближе…

Да, мертвые дома стояли на своих местах. Когда немногочисленные проломы в стенах выдвигали наружу превращенные в лохмотья концы балок, какая-нибудь кровать неподвижно повисала в воздухе-странная бабочка в гигантской коллекции насекомых, какой-нибудь ковер взлетал вверх, сморщенный, как палатка из жести…

Какая-то статуя, сорвавшись с треснувшего фронтона, упала на ноги и, наполовину зарывшись в золу, смоляная женщина в тщетной мольбе протягивала руки к скореженным вывескам и металлическим каркасам, вздымавшимся из серой массы. Если можно было не обращать внимания на распыленные стекла окон, в которых ослепительно орало солнце и проходили все новые лики, то фасады чаще всего казались нетронутыми, хотя неизменно поражали своей траурной чернотой — словно были покрыты дешевой и очень старой краской, потрескавшейся и опадающей. Но, черные и в самой глубине, трещины не оставляли никаких иллюзий.

Как огромные лапы индеек, воздетые к солнцу, лишенные листьев обуглившиеся деревья поддерживали неправдоподобное небо, невероятной, отчаянной голубизны, в ненужной теперь тишине, в которой больше не было ни цветов, ни кактусов. Цветы и кактусы давно превратились в золу и пепел, как и мысли — бесплодные покровы, страшный саван над трупом без трупов.

Легчайшее дуновение ветра вздымало прах верхнего слоя. Мгновенно превращаясь в крутящийся столп, вырастающий до высоты того, кто дышал там, где подавлялись все вздохи, мертвый вихрь мчался вперед с бешеной скоростью. Но вскоре, остановившись перед несуществующим препятствием, вертикальный волчок ударялся в панику и, потолкавшись на месте, с минуту колебался, бессмысленно тычась то вправо, то влево, словно переступая с ноги на ногу и готовясь к последнему отчаянному приступу. Но, раздумав так же неожиданно, как и возникнув, он мчался назад, так же бессмысленно вращаясь вокруг самого себя, словно стараясь передать какую-то весть, которую можно было выразить лишь этой полной непоследовательностью движении.

«Как мысль ребенка», — говорил он себе, и его взгляд обескураженно скользил вдоль вымершей улицы. Вихрь вкручивался в слой золы. Все вновь замирало под голубым небом, и он шел дальше, между рядами так хорошо знакомых ему опаленных стен, с которых свисали черные оконные рамы и вздувшиеся, как трупы утопленников, двери. Казалось, дерево было источено изнутри каким-то зловредным микробом. Но черная смерть пришла извне. Дерево было невиновато, из него можно было сделать, что угодно.

Здесь была площадь. Царивший на ней хаос, всадник об окаменевший галоп которого ударялись волны стольких веков… «Дело привычки», — подумал он.

Он делал это столько раз за недели практики, и вся разница была лишь в том, что теперь он окончил учебу и получил свое первое задание. Но почему он испытывал беспокойство? Словно пытаясь найти ответ, он пристально рассматривал, одно за другим, монументальные здания, окружавшие площадь.