Женщина без прошлого - Светлана Успенская

Или вот, граф Толстой — расширение семенного канатика, холерина и желудочная лихорадка. Отсюда — всё. Отсюда и «Анна Каренина», и «Крейцерова соната», отсюда «Война и мир», арзамасский ужас, отлучение от церкви и смерть на станции Астапово. А не было бы этого, тогда что бы было? Что осталось бы в сухом остатке? Скандалы с женой, косьба, раздача хлеба голодающим крестьянам и стыд, стыд здорового человека перед бесконечно больными, бесконечно страдающими — кто белой горячкой, кто от нехватки денег — соплеменниками.

Листаем дальше. Некрасов — рак желудка, достойная, заслуживающая уважения болезнь. Достоевский — эпилептик. Конечно, не больно красиво, но зато неизлечимо. Гоголь — геморроиды, слабость кишечника и сила пера. Чехов — заслуживающая глубочайшего уважения чахотка. Снимаем шляпу перед Горьким в связи с той же чахоткой. Даже какой-нибудь Ардалион Пузиков — и у того, поди, сыщется ни на что не годный, не вызывающий дрожи в коленках отопроктит. Да и кто бы он был без отопроктита и был бы он вообще в нашей памяти, в истории человечества, в истории бесконечных болезней? Сгинул бы, растворился, не оставив даже анализа мокроты. Историю его болезни куда интереснее читать, чем придуманные им истории, — вот где сила слога, вот где мощный подтекст, вот где гражданское мужество, отчаяние и надежда, смерть и жизнь!

Что, думаете, у них, в заграничном зарубежье, не то? То же самое! Те же желудочные колики плюс ночное недержание мочи. Причем сдобренное изрядной долей алкоголизма на фоне плохой наследственности. Возьмем хотя бы Мопассана… Голубчик наш, ну, конечно, у него — заслуживающий почтения хронический сифилис. Или Анри Барбюс. Будь ты хоть трижды Анри и четырежды Барбюсом, но кем бы ты стал без непроходимости кишечника? Или, например, Бальзак — инфаркт на фоне бронхита, достойный конец уважаемого литератора, надгробие в «Пантеоне», заключение о вскрытии на семи страницах. А Сартр — до того был здоров, что пришлось ему пристраститься к амфетамину, чтобы в конце концов ослепнуть и хоть как-нибудь скрасить свою унизительно здоровую, лишенную смысла выживания и выздоровления жизнь.

И вот мы тоже болеем и страдаем по мере сил. По мере сил выдавливаем из себя анализы и умные мысли. И мучимся по ночам от рези в желудке и приступов вдохновения. Мы идем в поликлинику как на Голгофу, а на Голгофу мы ходим как в поликлинику — по расписанию.

— Может, попробовать народную медицину? — спрашиваем с надеждой у врачей.

— Попробуйте, — строча неразборчивым почерком в книге нашей жизни, кивают они.

— А что, если зверобоем?

— Зверобоем тоже можно, — соглашаются.

— А не испробовать ли…

— Только в меру.

И мы идем и пробуем. Мы мажемся по маковку керосином и рыщем по полям в поисках расторопши пятнистой, уповая на ее чудодейственность. Мы кидаемся от белой горячки в другую крайность — в черную тоску. Мы вырезаем из газет рецепты и записываем адреса народных целителей. Мы выписываем популярный еженедельник про здоровье, хотя как раз этого самого здоровья у нас уже лет сто как не наблюдается. Мы говорим, что презираем здоровых, — но только потому, что больше всего на свете хотим сами стать здоровыми. Хотя уже никогда не станем здоровяками с глупым румянцем во всю щеку и туго натянутой кожей на лбу. Тупыми машинами, не знающими ни страдания, ни сострадания.

Из последних сил мы стараемся вписать еще одну страничку в историю нашей болезни, подклеить к ее картонному околышу еще хотя бы один анализ, раздобыть хотя бы одну, пусть даже плохонькую кардиограммку. Потому что, пока в книге всей нашей жизни появляются новые листы, это значит — мы еще не умерли. Это значит, нашу карточку не сдадут в архив на хранение, а сберегут ее для каждодневного трепетного пользования. Это значит всего-навсего, что мы болеем. Мы болеем — и, следовательно, мы существуем…

Существуем… — закончил дед трагическим голосом. — Ухватил мою мысль, внучек?

Идея хитроумного ветерана была проста до гениальности: просмотреть медицинские документы всех обнаруженных на сегодняшний день Кукушкиных, Мухановых и иже с ними и обнаружить совпадающие заболевания. Потому что будь ты хоть гением конспирации, но, если у тебя, к примеру, язва желудка, этот прискорбный факт еще можно утаить от взыскующих глаз общественности, но от врача этот факт не утаишь. И можно игнорировать белохалатное медицинское племя, можно презрительно хмыкать при упоминании о районной поликлинике, но если приспичит и когда прижмет…

— Понял, — кивнул Веня тоскливо. — Да только работа эта не по мне, в бумажках копаться… Мне бы встретить кого в темной подворотне, да по шее ему… если она у него есть. А потом собственноручно проверить, где у него опущенная почка и увеличенная в объеме печень! Да так, чтобы у него в груди везикулярное дыхание сперло! Чтобы у него смещенная селезенка екнула! А потом двенадцатиперстную кишку ему на кулак намотать и… А вместо этого приходится разбираться с разными бабенками фертильного возраста.

— Знаешь, один в тамбовской банде был, все утверждал, что у него заворот кишок, — оборвал Венин монолог дед. — Мол, мучим с детских лет суровым заболеванием и нуждается в специальном лечении. Проверили его — никакого заворота и в зародыше нет, а есть элементарный перитонит. А заворот кишок это он, значит, симулировал, чтобы облегчение себе от суда снискать. А этот заворот на самом деле был не у него, а у другого подследственного, которого мы спутали с первым. Понимаешь?

— Нет, — признал Веня. — По мне, дали бы ему в солнечное сплетение — и дело с концом — ни заворота, ни кишок.

Дедушка устало прикрыл глаза, а внук, журавлино вышагивая, заспешил в районную поликлинику.

ГЛАВА 16

В поликлинике Веня пробыл недолго, всего-то часов шесть. За это время он обворожил главврача, очаровал старшую медсестру, посулил санитарке жениться на ней, поведал регистраторше из архива о своей несчастной сиротской доле, сообщил нескольким больным верный рецепт излечения от неконтролируемого диуреза и прославился другими замечательными подвигами. Он блистал ослепительной улыбкой, обволакивал рыцарской галантностью, пленял доблестной мужественностью и к концу рабочего дня почувствовал себя выжатым как лимон.

«Может быть, я неправильно поступаю?» — терзался юноша, пролистывая медицинские карты. В разбитое окно архива влетал игривый ветерок, трепал линялую занавеску, заигрывал с кокетливыми распечатками кардиограмм. «Может быть, надо было оглушить стетоскопом главврача, уколоть шприцом медсестру, утопить в больничной утке санитарку, больных заразить скоротечной чахоткой, а регистраторшу поджечь вместе с ее обсиженным тараканами бумагохранилищем?» Все это потребовало бы куда меньших нервных затрат, чем мирный поиск и дружественные авансы медработникам.