Дьявол - Альфред Нойман

В эти пылающие июньские дни, когда тело, подобно надтреснутому сосуду, капля по капле теряло жизненную силу, — в эти дни осажденный, доведенный до крайности человек решился на необычный, единственный в своем роде выпад против смерти. Людовик и тут остался тем ловким стратегом, каким был всю жизнь. Он всегда любил, чтобы за него дрались другие. Он предпочитал побеждать не оружием, а дипломатическими интригами или деньгами. Когда его осаждали, он прибегал к любимым своим хитростям, уловкам и уверткам; и вдруг откуда-то появлялся сильный десант, который с тылу нападал на осаждающих. Так и теперь: нужно было завоевать, взять с бою благосклонность всевышнего для того, чтобы он, господь бог, стал союзником в борьбе и помог бы справиться со смертью. И в мозгу Людовика родился план: воздействовать на вседержителя путем грандиозной системы подкупа. Жан де Бон должен был незамедлительно претворить мысль в дело.

Твердыня Плесси осыпала золотом церкви и монастыри Европы. Все соборы и аббатства Франции получили приношения и дары — драгоценности, земли, деньги. Реликвии, золотая утварь, хоругви, усеянные разноцветными камнями, серебряная рака св. Мартина Турского и драгоценный ковчежец св. Эвтропия Ксантского были принесены в дар знаменитым заграничным церквам: Кельнскому и Аахенскому соборам, собору св. Сервация в Утрехте, Сан-Бернардино в Аквиле, Санта-Мария-Новелла во Флоренции и Сан-Джиовани ин Латерано в Риме.

Для Жана де Бона наступили тяжелые дни и бессонные ночи; взятки господу богу обошлись почти в миллион франков, не считая стоимости розданных церквам земель. Королевский казначей был достаточно умен, чтобы не пытаться еще туже завинтить налоговый пресс; он видел, в каком состоянии властелин, и опасался, что исстрадавшийся народ восстанет, что смута охватит государство еще прежде, чем закроется крышка над гробом Людовика.

— Хоть бы знать, как долго будет длиться это безумие, — обратился он к Неккеру, — сколько он еще проживет?

Оливер пожал плечами. Жан де Бон смотрел на него, качая головой.

— Я надеюсь, я хочу, чтобы он продержался подольше, но только ради вас, Неккер, — озабоченно и хмуро сказал он; — ведь вы знаете, каково ваше положение, знаете, что смерть немедленно поставит под угрозу вашу голову. Знаю, знаю, мейстер, — продолжал он, заметив досаду на лице Оливера, — знаю, как вы относитесь к этому, и не смею давать вам никаких советов. Но выслушайте вот только это: я узнал, что парламент начал секретное следственное производство против вас и Барта, что он собирает материалы и свидетельские показания; о болезни короля там осведомлены лучше, нежели мы с вами предполагали, и ждут лишь конца, чтобы немедленно обрушиться на вас. Распустите парламент, покуда вы еще властны это сделать, или возьмите крупных заложников, например смещенного — и потому особенно популярного — Ле Буланже; его вы могли бы упрятать в каземат.

Оливер нетерпеливо махнул рукой.

— Что, Жан, государственные финансы пришли в большое расстройство?

— Я принужден взяться за резервы, потому что наличных больше нет.

Неккер подумал.

— О новом налоге нечего и думать, — сказал он наконец, — с этим я согласен, хоть мне теперь мало дела до того, что будет после нас. Но можно другим путем покрыть только что произведенные чрезвычайные расходы: я прикажу Барту сдать вам все доходы от моей монополии на лес и на соль, какие поступят в текущем году. Это покроет около трети того, что израсходовано. Затем я издам указ о конфискации имущества бывшего президента Ле Буланже и еще двух-трех богатых членов парламента. — Он устало усмехнулся. — Немного больше вражды, или немного меньше, мне это теперь безразлично.

Жан де Бон потупился и ничего не ответил.

— И, наконец, Жан, — продолжал Оливер, — кто вам мешает пойти к королю и самому попытаться его урезонить? Я-то не могу идти наперекор его безумию, — и вы знаете, почему.

Но Людовик не слушал никаких доводов. Когда его казначей в умышленно неприкрытых и резких выражениях дал понять ему, что бессмысленно обогащать жирных прелатов за счет измученного народа, король лишь криво улыбнулся.

— Я мог бы ответить, куманек, — возразил он, хитро подмигивая, — что для спасения короля ничего не жалко. Но я плохой царедворец и не скажу этого. Я скажу, что расходам конец, теперь начинается приход. И, быть может, с большими процентами.

И он стал сбирать редкостную жатву. Заверения в благодарности, на которые не скупился Рим, Людовик принимал не как общую формулу вежливости, не только как слова. Нунция[80], привезшего папское благословение, он, к изумлению Оливера, допустил к аудиенции, несмотря на то, что в тот день лицо его напоминало маску покойника, а вместо голоса доносился еле внятный шелест. Прелат был поражен видом этой человеческой развалины; он приник ухом к самым устам говорившего и услышал не слова смирения, не мольбу о последнем напутствии, не покорность перед лицом смерти, отнюдь нет, — он услышал требования, почти приказания царственного больного, обращенные к наместнику божию на земле о том, чтобы тот всей властью первосвященника помог спасти бесценную королевскую жизнь, спасти и продлить ее.

— …и продлить, — повторил Людовик, задыхаясь, с трудом, но с горячей верой произнося слова.

Папа Клеменс[81], человек большой доброты и большого государственного ума, сделал все, чего хотел больной; ему казалось, что дело стоит того. Он послал в Плесси святые дары, над которыми служил мессу апостол Петр, послал и другие реликвии, которым желал поклониться Людовик; приказал, чтобы Реймскую святыню — ампулу, содержащую коронационный елей монархов Франции[82], перенесли из собора в комнату больного. И он исполнил самое необыкновенное из королевских желаний: мобилизовал всех знаменитых пустынников, монахов, подвижников, ведущих богоугодную жизнь, великих и чтимых целителей и чудотворцев и, взяв с каждого клятву молчать о возложенной на него миссии, послал их поодиночке в Плесси, дабы они попытались стать посредниками между господом и Людовиком. Больше он им ничего не говорил, и на то у него были свои причины.

К концу лета в Плесси потянулась вереница «святых». В Туре их встречал епископ и посылал в Плесси, — по одному, через день. Но ни один из служителей божиих не оставался в замке более часа или двух; их очень быстро отпускали и, богато одарив, направляли в Орлеан, откуда они возвращались к себе на родину. Ни один из этих немцев, итальянцев, испанцев, французов, богословов, пустынников, монахов, пламенных и тупиц, истинно верующих и фарисеев — ни один из них не мог позабыть тех мгновений, когда он стоял перед жалкими останками короля — с наполовину мертвым лицом, затравленным взором и растоптанным, раздавленным голосом.

Людовик всех спрашивал одно и то же, скупо роняя слова;

— Преподобный отче, дух господен, в тебе сущий, может ли продлить мою жизнь?

И он слышал в ответ все одно и то же из испуганных, кротких или суровых уст:

— Государь, этой власти мне не дано.

Угодники божии — числом около двадцати — приходили и уходили. Людовик их не удерживал. Он ни слова не говорил про них, даже с Неккером не говорил. Он не высказывал ни удовлетворения, ни разочарования. Но, когда прошло несколько дней, и ни один пустынник больше не появлялся, он спросил:

— Больше никто не придет, Оливер? Бедный брат мой, я не видел среди них Исаии, ни даже этого знаменитого Роберта Тарентского, которого святой отец так превозносит. Разве он еще не приехал во Францию?

Неккер глядел на него, слышал его оживленную речь и снова ощутил, как сердце его содрогается от ужаса, ужаса — перед кем? — перед самим собой? Бывали ведь дни (особенно, когда Оливер не был все время подле короля), когда жизнь отлетала от Людовика, когда он словно костенел. Зато потом всегда наступала такая минута, когда его душа — душа-вампир — присасывалась к телу Неккера, выпивала из него несколько капель жизни и ими питала — очень скудно, жалко и скупо, но питала — собственное тело.

— Как я устал! — стонал про себя Оливер; и взор его не лишен был горечи, не лишен даже некоторой — пусть слабой — ненависти.

— Ах, брат милый, — тихо плакался Людовик, словно его обидели явным, громким упреком, — ведь я все-таки не оставляю надежды на господа бога! Чего я только не делаю! И с каким нетерпением я жду этого тарентского чудотворца Роберта!

— Он уже три дня как прибыл в Тур, — многозначительно произнес Неккер.

— Почему же он не появляется? — поспешно спросил король.

Оливер, не торопясь, без малейшего налета насмешки, ответил:

— Он, верно, узнал, что здесь живет Дьявол.

Король помолчал немного, потом произнес с кривой усмешкой:

— Странный святой, у которого даже нет мужества произнести заклятие против нечистого духа!