Золото Неаполя: Рассказы - Джузеппе Маротта

Каждый думает: с чего начать — с аперитива или с мессы? Жажда ладана и жажда вермута никак не могут договориться, но решим так: сегодня воскресенье, на дворе март, сходим к мессе между двумя аперитивами.

Собор никогда не бывает заполнен до отказа, он мог бы вместить в себя все население Милана, и если вы не столкнетесь там с другом, которого не видели несколько лет, это значит, что он переехал или умер. Объявление у входа рекомендует женщинам прикрыть голову, но ничего не говорит о том, что они должны уклоняться от наших взглядов. На каждом шагу любопытство наталкивается на ответное любопытство. Не то чтобы по воскресеньям мы испытывали в соборе меньший страх перед Богом, но в этот день бог помещается в главном алтаре, он далеко, и он смотрит на нас с редкой снисходительностью: он отдыхает, и карающие молнии засыпают в его руке. Солнечные лучи, проникающие сквозь высокие витражи, пронзают пол, и каждая молодая женщина, на которую упал такой луч, превращается в Беатриче, какой увидел ее Данте на берегу Арно; и невозможно помешать тому, чтобы верующий не вздрогнул и не подумал: «А вот эту, прости меня Исусе, я подожду у выхода». А пока он все продвигается и продвигается вперед (та часть храма, что ближе к дверям, всегда пуста), и ему удается лишь рассмотреть — не понять! (разве что он недоучившийся епископ) — то, что происходит в главном алтаре, где толпятся отправляющие сегодняшнюю службу. Нежно и угрожающе звучит орган, слышится то речитатив, то шепот, время от времени становится различим кончик нитки в том клубке церковников, которые расположились в углу: четверо священнослужителей восседают, четверо преклоняют перед ними колени, и так до тех пор, пока неожиданное распутье литургии не заставит их поменяться ролями; верующим уже десять раз показалось, что вознесение вот-вот совершится, и десять же раз они вынуждены разочарованно подняться с колен; в кадиле, когда его встряхивают, поскрипывает песок; сутаны, мантии, епитрахили ежеминутно вздымаются и опадают; кто облачается, кто разоблачается, кто падает на колено, кто листает молитвенник, кто светит ему факелом: это большие маневры веры, таинственные и роковые, как решающая битва; разве может бог противиться такой мощной атаке? Он взволнован, он потрясен, он уступает, он гордится, он говорит «да».

И наконец час второго аперитива в Пассаже, самый трудный. Еще чувствуя во рту вкус причастия, миланцы стоят в кафе, вплотную притиснутые друг к другу. Если сосед не знаком, с ним не разговаривают, но атмосфера все равно сердечная, поднятые бокалы как бы празднуют всеобщее примирение. А теперь пора идти. Трамваи об этом знают, их становится больше. Сверток со сластями в руке усердного жениха следует за таким же свертком в руке иностранца, приглашенного на обед к соотечественникам на площадь Пиола; кто-то перехватывает вас как раз в тот момент, когда вы садитесь в автобус: «Господин майор, — кричит кто-то, — вы меня помните?» Это, конечно, ветеран, который настаивает на том, что узнал в вас своего офицера; напомнив о неравной схватке в окрестностях Аджедабибы, во время которой вы, оказывается, спасли его от верной гибели, он сообщает вам, что три дня не ел. Бедняга, вы даете ему несколько сотен лир, так как мысль о том, что вы воевали и спасали человеческие жизни, не может не взволновать в воскресное утро; задумавшись, вы пропускаете второй, потом третий автобус, наконец берете такси, и Милан, который остается у вас за бортом, постепенно снова пустеет и погружается в самого себя.

Все вновь оживляется между шестью и девятью. Под портиком «Ла Скалы» и на проспекте Виктора Эммануила наступает время дам и барышень, которых очень редко можно увидеть здесь в будние дни. Перед ними, позади них, рядом с ними идут с воинственным и недоверчивым видом коренастые мужчины. Это замужние красавицы, домохозяйки с дальних окраин, приехавшие Милан посмотреть и себя показать. Они ведут за руку детей и время от времени, делая вид, что поправляют на них пальтишко или берет, оборачиваются и ловят ваш взгляд: в течение одной нескончаемой минуты они успевают приникнуть к вам, обшарить, избить, обнять, и все для того, чтобы вытянуть из вас все возможные сведения. Их быстро тускнеющая красота, которая попусту выставляет себя в рамах сотен окон, выходящих на серые бульвары окраин, взывает к вам с улыбкой отчаяния: откликнитесь ей!

Фойе театров, кино, дансингов кишат людьми. В Пассаже появляются парочки в вечерних платьях — эти идут в «Ла Скалу», и женщины кажутся множеством Золушек, которые лишились своей кареты по непростительной рассеянности феи. Одарив их платьями, драгоценностями и неотразимым очарованием, она, должно быть, уснула, разморенная запахами кухни, и бесполезно ее будить и умолять. Палочка дирижера «Ла Скалы» показывает последнее «си», и миланское воскресенье на этом кончается. Фары бесчисленных автомобилей, которые развозят богачей, ослепляют стоящие на улице Томмазо Гросси и площади Каироли ночные трамваи, которые никак не решаются тронуться с места.

Стоя у стены, играет на скрипке нищий, рядом сидит старуха и спокойно вяжет, держа на коленях ученого кота с короткой шерстью и глазами филина; кот почтительно относится к клубку и обладает необъяснимой способностью притягивать к себе милостыню. Музыка (если это музыка) дрожит и бьется под неловкими прикосновениями смычка; женщина накидывает петли не глядя — как тот, кто создавал для нас воскресенья, времена года, эпохи; кот — думает.

Песенка в честь тумана

В Милане туман; теперь рабочие, которые выходят из дома раньше всех, на одном только мизинце несут его не меньше центнера. Этот грубый, на заре встающий народ не зря идет, держась группой, — кулаки в карманах, растопыренные локти соприкасаются; именно они, эти торопливо идущие рабочие и мелкие служащие и есть опоры, кариатиды, атланты тумана, и беда, если они не выдержат; тогда их тяжелый груз соскользнет, покатится, разобьется, и ноготь голубого неба неожиданно царапнет крыши домов, а тончайший солнечный луч коснется электрических проводов, словно рассеянно беря аккорд на гитаре. А еще можно сказать, что миланцы, которые выходят по делам рано утром, это трубочисты тумана, они прокладывают и расширяют проходы, они пробивают тропинки для менее отважных, которые пойдут вслед за ними; взгляните на тот слабый огонек среди деревьев, к которому они направляются: как они угадали, что это трамвай на Бовизу, стоящий на конечной остановке с токоприемником, превратившимся в I без точки, и колесами из ваты? А завод, который, выплыв из тумана, вдруг причаливает прямо перед ними — кто его вел? Среди рабочих всегда есть опаздывающий, который мчится бегом, и кажется, что он бросает заводу швартовый, как это делают катера в Венеции. Гудки ревут, но так, словно засунули головы под подушку, а может, это туман залепляет нам воском уши? Все мы потомки Улисса, которых ломбардская осень тщетно уговаривает: «Да, да, это — твой неизменный токарный станок, но плюнь на него; а то — всего лишь выстроившиеся в ряд канцелярские столы, но беги от них, для них важны только они сами, они не принесут тебе счастья, от них только го-ре, ми-фа-соль-ля-си-до-ре».

Я был уже взрослым, когда открыл миланскую Америку, и тумана до той поры не видел. В Неаполе, чтобы найти горсточку тумана, нужно разбежаться и допрыгнуть аж до Везувия, но и там он бледный, линялый; такой туман — не жилец, он умирает у вас на ладони, как бабочка. Итак, значит, я приехал, увидел и сказал: «Иисусе, в чем дело, почему у здешних ангелов такое тяжелое дыхание?» Пройдя сто метров, я останавливался, словно пробил Симплонский туннель. Жив ли я еще или умер? Оно еще при мне, мое привычное тело, произведенное на свет нормальной южной мамой? Я его несу или оно меня несет? Иисусе, Милан курит меня, словно табак в трубке, — разве человек может такое вынести? «Джузеппе Маротта прибыл к нам инкогнито, более того — совершенно невидимый даже на расстоянии двух шагов; может, лучше будем считать, что наш автомобиль принял его за тень тени от ничего и он отбыл в предуготованные ему края, оставив после себя странный запах надежд и молитв». Иисусе, я задыхаюсь, ох, проклятый туман… И подумать только, как я полюбил тебя вскоре после этого, дорогой мой туман!

В тумане Милан на долгие часы, а то и на целые дни становится городом без прошлого и будущего, гигантским вертолетом, зависшим между пространством и временем. «До-ре-ми-фа: куда идешь, идущий? Соль-до-ре-ми: чего ждет тот, кто ждет? Никто не знает! Никто не знает!»

Скорый из Турина прибывает с опозданием на четыреста девяносто минут; с шестого пути отправляется позавчерашний экспресс на Вогеру, Тортону, Геную, Савону, Вентимилью. Сложи газету, ты, только что купивший ее в киоске! Ты думаешь, раз сейчас три часа пополудни, то сумеешь в ней что-нибудь разобрать, хотя бы заголовки? Чтобы прочесть хотя бы строчку, тебе придется пойти в бар или гостиницу. «Тот, кто чем-то занят, чем он занят? Кто чего-то хочет — что он хочет? Что говорит нам тот, кто говорит? А кто мечтает, он о чем мечтает?» Милан похож на котелок последнего своего старого извозчика: черный снаружи, серый внутри, с пятнами пота по краям, в тумане он выглядит вполне достойно и совершенно естественно. А вы, молодожены из Брешии, вы собирались сегодня вечером увидеть собор, церковь Святого Амброзия, замок Сфорца и каких-то своих земляков, живущих в районе Ламбрате? Не отчаивайтесь, все осталось на своем месте, только в тумане; миллиарды невидимых личинок продолжают заматывать Милан в его диковинный кокон, потерпите немного, пусть поработают! Два голубя сталкиваются на площади Сан-Фиделе, а ведь говорили, говорили родители первому из них: «Ты что думаешь, что ты портной? Ты думаешь, твой клюв — это иголка? Что за удовольствие — сшивать туман!» Но так приятно парить на кончиках крыльев в этом плотном воздухе, такое удовольствие чувствовать себя непотопляемым — словно купаешься в Мертвом море. «Так в чем же уверен тот, кто уверен? Соль-си-фа — это там? До-ми-ре — или здесь?» Воды оросительного канала ежесекундно останавливаются, чтобы спросить дорогу на Павию; Виктор Эммануил, окончательно потерявший ориентацию на своем пьедестале, не помнит, где голова у его коня. Кондуктор автобуса, который въехал на тротуар улицы Вашингтона и ждет, чтобы ему кто-нибудь помог — люди или бог, — в третий раз слышит, как стучат ему в окно, и думает: «Ну как мне объяснить ему, что это не дача, которая ему нужна, а я не Эльвира и он не должен называть меня „дорогая“?»