Золото Неаполя: Рассказы - Джузеппе Маротта

Ветер в Генуе

Март в Генуе — месяц ветров. Человек просыпается раньше обычного, смутно встревоженный — так бывает, когда в прихожей вдруг прозвонит звонок и ты подумаешь: «Уж не телеграмма ли? Что-то случилось». Еще вчера, смыкая на ночь глаза, мы наслаждались полным покоем, тишиной и темнотой, превращающими вселенную в крохотную коробочку, которая может поместиться на ладони; но прошло несколько часов; на дворе март; в едва заметную щель в ставнях просачивается первый солнечный луч, завывая, как пламя в паяльнике; он втягивается в комнату и одну за другой расплавляет в ней все тени; это — ветер, это поднялся ветер.

Ах, эта наша привычка жить невнимательно! За словами «сегодня», «завтра», «время года», «снег», «море» в памяти у нас чаще всего возникает название гостиницы или просто конверт с нашим адресом (мы даже не смотрим на него: раз почтальон принес письмо нам, значит, оно наше), который мы, скомкав, выбрасываем сразу же после того, как пробежим взглядом лежавшие в нем листочки. Но, Иисусе, разве мартовский ветер — это тот же ветер, что дует в январе или октябре? И ветер Генуи разве похож на ветер Одессы или Парижа? Нет, к нам прибывает наш собственный, совершенно особенный, скоростной ветер, ветер экстракласса, а мы не удосуживаемся даже толком его разглядеть. Настанет день, когда господь бог выглянет из-за туч и крикнет: «Тысячи лет я ждал вашего суждения о ниспосланных вам мною северных сияниях, приливах, отливах, радугах, бурях, зверях, деревьях… Все, хватит!» — и тут же все отнимет: и только тогда мы внезапно и с горечью наконец все это увидим. Но подожди, господи, не надо обобщать, я, например, получив от тебя мартовский ветер, внимательно его изучил, я знаю об этом ветре все, что только можно знать.

Это не равнинный и не речной ветер, прямой, как автострада; это не ветер Вогеры или Феррары, который летит над широчайшими речными руслами, над маленькими, едва различимыми плотинами, летит бесконечно долго, меняя место своего обитания; но это и не массовый исход серой пыли и листьев, перемешанных с черепицей и кольями, вырванными из заборов; это ветер многообразный, переменчивый, прихотливый, который заключает в себе, резюмируя их, самые разные виды ветров. Лучше всего поджидать его появление на автостраде: сесть в кабину к Дацио и смотреть в окно. Огромные грузовики с раздувающимся брезентовым верхом везут ветер из Бузаллы, из Ронко, из Вольтаджо, из Александрии. Ветры пьемонтские и ломбардские обрушиваются на Геную с убийственной яростью, вылетая со стремительностью пули из нарезных стволов бесчисленных туннелей: их траекторию и проникающую способность может рассчитать разве что генерал артиллерии. Но город с его неровной, хаотической поверхностью — сплошные подъемы, впадины, пики — выступает либо как баррикада, о которую они вдребезги разбиваются, либо как огромная губка, которая поглощает их и утихомиривает. Ветер теряет здесь свою свирепость и выглядит иногда даже смешно. Тот, кто путешествовал вместе с ним из Милана или Турина, улыбается, видя его на улицах и площадях Генуи. За то время, пока он спускался к Генуе и лавировал вокруг горных вершин, в излучинах долин, над высокогорными тропами, под пролетами мостов, он испытывал примерно то же, что испытывает биллиардный шар, стукаясь о борт стола; вот почему тот священник входит на Римскую улицу боком, как разрезной нож в книгу; вот почему может показаться, что у прохожих на улице Ассароти только одно плечо, вот почему трехколесный велосипед на площади Фонтане Марозе каждые три минуты поворачивается вокруг собственной оси, вот почему такому множеству людей соринка попадает в левый глаз, а не в правый, хотя желают они в данный момент не любовницу, а собственную жену. Ветер пьяный, ветер свихнувшийся, ветер, ковыляющий на костылях — ты узнаешь себя во мне? Я родился на твоих коленях и от тебя унаследовал стремление к сглаживанию углов и неумение удержаться на ровной поверхности, и даже смерть мне из-за тебя представляется в виде трапеции из свечей, на которой я когда-нибудь повисну и буду раскачиваться, пугая мать и изумляя святых.

Куда только не проникает мартовский ветер в Генуе! Стонет в домах мебель и посуда, трепещет висящий на крюке халат, топорщится в комоде белье, вибрирует ус у кота, а в голове у вас щебечут мысли. Сколько забытых картин воскресает вдруг в памяти: вот я, девятилетний, торжествуя, выхожу из школы, ветер ищет и находит в табеле прекрасные отметки за вторую четверть; ветер перебирает волосы девушки, с которой я много лет спустя стою на лестничной площадке с настежь распахнутыми окнами; я судорожно целую ее платье, она прижимает его к груди жестом героя, обнимающего знамя, и так до тех пор, пока мы, разнеженные и исцарапанные, не свесимся из окна над лежащей внизу улицей и, слыша успокоительное утробное гудение осы, почувствуем себя почти как в деревне. Вообще, ветер следовал за мною или бежал впереди меня столько раз — и в горестях, и в радостях, и в прегрешениях, и в добрых поступках, — что теперь, когда я вспоминаю обо всем, что было, мне кажется, будто я прожил свою жизнь на карусели.

В марте на улицах Генуи бесполезно застегивать пальто даже на все пуговицы: ветер все равно до вас доберется, ваша одежда для него то же самое, что пробитый шлем храброго Ансельма; вы дрожите и правильно делаете — такой ветер охладит что угодно, будь то парочка влюбленных на горе Риги или доменные печи Корнильяно. Я говорю о свежем, только что прибывшем ветре, когда он не обрел еще прав гражданства и пока не начались тысячи его превращений. А не стать ли мне дегустатором генуэзских ветров? Я хорошо научился различать их разновидности, вот послушайте.

Есть ветер, расходящийся пучком: он взрывается в одной точке и раскрывается, словно веер — так разбегается испуганное стадо, и регулировщик на площади Феррари, который с заботливостью пастуха опекает то автомобилиста, то зазевавшегося пешехода, тоже стоит как будто в эпицентре такого ветра. Есть ветер, который к концу порыва как бы концентрируется в одной точке, словно заостряется: это ветер-рапира, он играет в прицельное попадание, стремясь поразить, скажем, только одну занавеску в кафе, только одну гвоздику в корзинке цветочника, только одну висюльку в единственной люстре в лавке электротоваров. Есть ветер, который подпрыгивает как блюдечко, горизонтально пущенное над водой: каждый удар о землю добавляет ему упругости и веселья; этот ветер делает женщин еще изящнее, заставляя их все время приводить в порядок и прямо-таки вынуждая их к скромности (это когда он ударяется в землю; а когда подскакивает, то наоборот, преследуя те же самые цели, он может объединиться с самим дьяволом). Есть ветер шершавый, колючий, а есть такой, как будто его отполировали ювелиры с улицы Лукколи. Есть ветер-дуновение, нежный, как пух, его так приятно подержать в пальцах. Есть рваный ветер, который дует порывами: тут абсолютная тишь, а в каких-нибудь ста метрах отсюда юбки и брюки кажутся нарисованными кистью художника, пребывающего в delirium tremens.[54] В общем, в Генуе столько ветров, сколько ароматов и привкусов способен различить в хорошем вине человек, который знает в нем толк; потому-то я и хочу стать дегустатором ветров, а бокал, из которого я предпочитаю их пить, это морской берег.

Фоче и Лидо — это те места, где собираются ветры, уже разбитые Генуей. Никакой волны: неподвижная вода даже не колышется под ударами трамонтаны, лишь местами появляются на ней белые пенные гребешки — словно стая чаек опустилась на море. Под порывами ветра кое-где посреди синевы появляются, медленно растекаясь — так растекается кровь на биче, — темные пятна. Побледневшие паруса издали наблюдают за экзекуцией, которая и совершается, и принимается с одинаковым стоицизмом. Парусники, куда же вы? Эй вы, чемоданы, набитые ветром, возьмите меня с собой! А вот отважные туристы без пальто; солнце делает вид, что греет их, они делают вид, что не дрожат от холода. Грузовик сбрасывает землю в воду. Рыбак с удочкой возвращается домой. В том месте, где возводятся пляжные постройки, слышен стук молотков: пролетая над кабинками, у которых еще нет крыши, ветер высвистывает: «Это не я!» Какой-то человек положил на скамейку свою ношу: это контрабас, сойти с ума, это контрабас! Я бегу, насторожив слух и не веря своим глазам: я слышал голос ветра и моря в раковине, но как он будет звучать в самом тяжелом и торжественном из инструментов? Большой корабль берет курс на маяк, лоцман выходит ему навстречу на своем катере, ему сбрасывают лестницу, но ветер все время выдергивает ее у него из-под ног, превращая в подобие игольного ушка. К парапету подходит старик, вытаскивает из бездонного кармана обшарпанный бинокль, тщательно наводит на фокус и смотрит, смотрит. Кто он — престарелый переписчик, всю жизнь просидевший за бумагами, или, напротив, бывший моряк? Смотри, дедушка, смотри, разглядывай горизонт; та, которую ты ожидаешь, может быть, как раз оттуда и появится — против ветра, против ветра.