Крейсерова соната - Александр Проханов

Кто-то подсказал Мэру обратиться в кожный диспансер, к специалистам по грибковым заболеваниям. Те, в качестве крайнего средства, посоветовали использовать принцип тушения лесных пожаров, «огонь на огонь»: навстречу петербургскому грибку «Балтика» направить подмосковный грибок «Ново-Огарево», в надежде, что они столкнутся и сожрут друг друга.

К эксперименту тщательно готовились. Специально заразили «Балтикой» участок дороги у Дмитровского шоссе, а новоогаревским аналогом – участок у Ярославки. Два грибка с угрожающей скоростью двинулись навстречу друг другу, рыхля и испепеляя трассу. Но когда встретились в районе Алтуфьевского, вместо того чтобы жрать друг друга, объединили усилия и начали сообща съедать МКАД в направлении Ленинградки и шоссе Энтузиастов.

Это был провал. На экстренном заседании мэрии решили забросить проклятую дорогу и начать строительство новой, с радиусом в сто один километр, где когда-то коммунисты установили черту оседлости для отбывших срок политзаключенных. На отравленных и зараженных участках, оставшихся от съеденной МКАД, начали возводить красивые бараки, куда переселялись из центра злостные москвичи-неплательщики, освобождая квартиры разбогатевшим азербайджанцам и татам.

Теперь Мэр горестно созерцал рыхлую, напоминавшую пемзу трассу, где замерли обглоданные грузовики, джипы и «вольво». В некоторых виднелись скелеты водителей и пассажиров, среди которых он заметил костяк известной в прошлом исполнительницы советских песен, отказавшейся подписать «Слово к народу». Крупный скелет певицы держал на коленях скелет болонки, и все это помещалось в металлическом остове «мерседеса».

Пугающие предчувствия не оставляли Мэра. Заговору против Счастливчика и Модельера, автором которого он являлся, грозило разоблачение. Надо было что-то делать. И вдруг решение возникло. Глядя на череп певицы, на ее поющий безгубый рот, он вдруг понял, что должен освободиться от Плинтуса, выдать его Модельеру; повиниться и мнимо покаяться, отведя от себя гнев всесильного временщика, переведя этот гнев на Плинтуса. Это позволит выиграть время; сохранит сердцевину заговора; сбережет проект «Московская коррида», во время которой тореадор Эскамильо преподнесет Счастливчику голову андалузского быка и пронзит Президента шпагой.

«Ложь есть всего лишь частный случай правды. Вероломство – частный случай преданности. Предательство – частный случай дружбы. Подвиг Христа невозможен без подвига Иуды», – повторял Мэр истины, почерпнутые у иезуитов, консультировавших проведение в Москве праздника святого Игнация Лойолы.

Он отказался от посещения других строительных объектов: канала Волга-Амударья, проходящего через Бородинское поле; нескольких мостов через Москву-реку, которые он приказал передвинуть, но которые были унесены течением и плыли теперь где-то в низовьях Оки (решение, которое его посетило, носило эвристический характер) – и кинулся осуществлять свой новый план.

Модельер не отказал в приеме. Однако пригласил не в рабочий кабинет, где в прихожей толпились просители – министры, послы, генералы и олигархи, – но в кабинет массажа, где Мэр, облаченный в торжественный фрак, увидел абсолютно голого Модельера, возлежащего на канапе. Над ним склонился немолодой желтолицый непалец, заостренными костяными иглами, окуная их в фарфоровые мисочки с красками, наносил цветную татуировку. Мэр, весь в черном, с галстуком-бабочкой, каялся перед Модельером, глядя на его сытую спину, наполовину испещренную узорами.

– Токмо по слабости нашей и по недомыслию… Бес вожделения и гордыни душу восхитил… Секиру воздаяния за грехи наши да отведет милосердие от выи склоненной и от очей долу зрящих, бо небо затмило неразумение наше… – бубнил Мэр, глядя, как на розовой упитанной спине Модельера под острой точной иглой возникает голубоватая татуировка: пленного воина привязали к столбу, и палач дротиком выкалывает ему глаза, проталкивая острие сквозь глазные яблоки в глубь мозга… – Виноват, что долгое время шел на поводу у этой отвратительной ядовитой жабы, из-под языка которой то и дело вырывается хула на нашего несравненного Президента, и, да не разгневается ваша светлость, и в ваш адрес, что в конце концов переполнило чашу моего терпения, и я явился с повинной. Не только отрекаюсь от прежней с ним дружбы, но и готов показать на хулителя хоть под присягой…

Игла втыкалась в кожу как в нежный пергамент, впрыскивала черную капельку туши, которая тут же голубела, продолжая изысканную линию восточного рисунка: пленному палач отсекал руки по локоть…

– Он называл нашего любимого Президента гнилым опенком, склизким обмылком, который был найден в бане Первого Президента России, в шайке, где тот мыл свои подагрические ноги. Вас же он называл скользким червем и болезнетворным глистом, проникшим в Президента с черного хода. Я запретил ему богохульствовать, дело дошло до драки, и он пригрозил мне газовой камерой…

Модельер лежал к нему затылком, рассыпав по узорной подушке черные, со стеклянным блеском волосы. Мэр не видел его лица. На коже Модельера возникал новый драгоценный узор: два палача раздвигали пленному ноги, насаживали его на кол…

– Это он, Плинтус, придумал ужасный план московских беспорядков. Подбивал на них Фюрера и Предводителя, намереваясь направить толпы обезумевших коммунофашистов на Кремль. Перед началом футбольного матча мне стал известен его коварный план. Я пытался вам дозвониться, но ваш мобильный телефон оказался выключенным…

Модельер не поворачивался, молчал, и Мэр не знал, какое действие оказывают его слова: достаточна ли степень признания, достигнут ли предел покаяния, у которого следует остановиться и который достаточен, чтобы получить прощение. Модельер стоически переносил прикосновения иглы: палач затягивал веревочный узел на гениталиях пленного, вздергивал на древесный сук…

– Но главной миной, которую Плинтус подвел под здание новой российской государственности, является его омерзительная книга «Мед и пепел». Что там письма Курбского из Литвы, «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына! В своей разрушительной книге он ставит под сомнение легитимность нашего любимого Президента, намекая на некие, чуть ли не колдовские процедуры, приведшие его к власти. Он также высказывает ряд оскорбительных и крамольных суждений по поводу затянувшегося пребывания за границей Первого Президента России, намекая на фальсификацию телевизионных роликов, освещающих кругосветное турне. Якобы в шутливой форме высказывает предположение, не находился ли Первый Президент на космической станции «Мир» в момент ее сожжения. И все для того, чтобы посеять сомнение в преемственности власти, в добровольном отречении Первого Президента, в законности престолонаследия. Особенно глумливы те главы книги, где Плинтус подвергает сомнению происхождение нашего Президента от Рюрика, трактует предстоящее помазание как фарс, направленный на расчленение России в пользу Китая и Ирана. Зная влияние Плинтуса в международных кругах, следует ожидать осложнений во внешнеполитической сфере, особенно в треугольнике Америка – Сейшельские острова – Люксембург…

Модельер молчал. Иссиня-черные волосы рассыпались по узорной, шитой золотом подушке. Спина была покрыта плотным кружевом голубых изображений, и колющие прикосновения иглы не вызывали в нем никакой реакции. Плечи и голые ягодицы оставались недвижны, словно были камнем в стене буддийского храма, на которую искусный резчик наносил барельеф.

На деле же Модельер был в смятении. Его эстетская натура, не ведавшая сострадания, глухая к этическим мотивам, подменявшая их красотой виртуозной интриги, блистательным фарсом, его циничная, высокомерная душа вдруг смутилась. Он слушал Мэра, зная всю его подноготную, ведая о его лукавстве, о беспощадном заговоре, в котором ему и Счастливчику была уготована смерть. Понимал психологию предателя и ренегата, стремящегося ценой измены выиграть для себя жизнь, отвести подозрение от глубинного страшного замысла, на который, словно на труп, наваливают ворох мусора и тряпья, скрывая за мнимым покаянием преступную мысль. И при всем при этом его душа томилась надеждой на чудо, на искреннее признание Мэра, на искреннее его раскаяние, которое своей наивной страстью и глубиной вызовет у него, Модельера, волну сострадания, любви, собственного раскаяния, даст его утомленной, изувеченной и изуродованной в интригах и зломыслии душе возможность воскреснуть, простить, полюбить прощенного, найти в нем друга и брата. И оба они, грешные, раскаявшиеся, кинутся на грудь друг к другу, простят, зальются жаркими слезами очищения.

Уповая на это, нуждаясь в этом, быть может, больше, чем сам Мэр, Модельер повернулся, устремив к нему свои большие, прекрасные, умоляющие глаза: