Крейсерова соната - Александр Проханов

Уповая на это, нуждаясь в этом, быть может, больше, чем сам Мэр, Модельер повернулся, устремив к нему свои большие, прекрасные, умоляющие глаза:

– Это все, что вы мне хотели сказать? Нет ли еще чего, о чем бы вы сочли нужным оповестить меня?

Мэр был поражен этим взглядом. В слезном, с женской беззащитностью взоре не было ненависти, не было всепроникающего недоверия, а была мольба, зов о помощи. Мэр устремился навстречу этой мольбе, был готов пасть на колени, целовать нежную, благоухающую, с блистательно ухоженными ногтями руку Модельера, повиниться в заговоре, рассказать о корриде, об андалузских быках, о беспощадном тореадоре. Но вдруг ему явился образ скелета, в который превратил знаменитую певицу злобный грибок. Мэр вовремя остановился.

– Да, вот что еще я хотел бы добавить… – пробормотал он, обманывая обнаженного, лежащего перед ним врага. – Эта отвратительная книга «Мед и пепел» написана с помощью магических методик, коими Плинтус, выходец из Месопотамии, владеет превосходно. Каждое словосочетание пропущено сквозь череп мертвого носорога, приобретая мощную всепроникающую силу. Бумага, на которой писался черновик, была пропитана ядом гюрзы, отчего каждое слово жалит и вызывает опухоль мозга. Переписчики книги были взяты из сумасшедшего дома, из палаты параноиков, отчего впечатление от прочитанной страницы схоже с помешательством, передается от человека к человеку как зараза, обеспечивает взрывную реакцию публики, что расшатывает психологический фон общественной жизни, рвет его на куски, приводя народ в состояние коллективного помешательства. Этим опасна книга.

– Увы, – с глубоким вздохом, напоминающим стон, произнес Модельер. – Вероломный Плинтус пишет книгу «Мед и пепел», а вы, мой преданный друг, пишете книгу «Лед и пламень».

– О нет, вы ошибаетесь, ваше сиятельство, я не пишу книг. Я всего лишь прилежный хозяйственник и скромный градоначальник, делающий все, чтобы моему Президенту и вам жилось хорошо в столице.

– Мой друг, загляните в бездну своей души и вы обнаружите в себе замысел книги «Лед и пламень», которую очень скоро вам будет суждено написать.

Модельер отвернулся, вновь подставляя спину костяной игле молчаливого непальца. Тот окунул острие в мисочку с краской, нанес на кожу несколько быстрых уколов. Стал возникать новый узор. Палачи привязали пленника к горизонтальной доске, поместили его на качели. Раскачивали несчастного перед каменной стеной, с каждым колебанием приближая голову к выпуклой кладке, пока темя казнимого не ударится в стену, расколется как огромный орех, брызнув бело-розовой гущей.

Мэр всматривался в возникавший рисунок и в обреченном вдруг обнаружил сходство с самим собой – тот же лысый череп, мясистые щеки, редкие твердые зубы и маленькие злые глаза гиппопотама. Вгляделся в остальные рисунки, и везде казнимым был он. Ему отрубали по локоть руки. Его, раскоряченного, сажали на кол. Он, подвешенный за гениталии, с жутко разбухшими семенниками, раскачивался под кроной дерева. Ему вонзали дротики в выпученные от боли глаза.

Это открытие повергло его в обморок, на мгновение лишило рассудка. Он возвращался в явь, стараясь понять, каким образом древний мастер, создавший барельеф на стене буддийского храма, который мастер-непалец использовал в качестве оригинала для своей работы, мог угадать его облик. Либо он, Мэр, ведет свою родословную от старинного кампучийского рода, и он не мэр, а кхмер, либо жуткое совпадение сулит ему тяжкие испытания, на которые указывает заостренная костяная игла в руке молчаливого восточного жреца.

– Благодарю за аудиенцию… Исполнен глубочайшей признательности… Учусь читать судьбу на облаках и на водах… Начертанный знак на камне подобен знаку на коже антилопы, а также знаку звезды летящей… Засим остаюсь ваш верный слуга и раб, ведущий свой скромный род от основателей кампучийского царства, ни в коей мере не связан с «Кхмер руж» и его жестоким вождем Пол Потом, казнившим многих невинных…

– Ступайте, ступайте, – был ответ Модельера. – «Лед и пламень» – здесь отгадка всего…

Когда обескураженный и смущенный Мэр покинул кабинет массажа, Модельер вскочил. Глаза его ярко и жестоко сверкали.

– Предатель!.. Ты пропустил свое чудо!.. Теперь получишь мое!.. Арсений, смывай с меня эту бодягу!..

Слуга, загримированный под непальца, подставил таз с перламутровой пеной. Мягкой губкой стал выжимать душистый шампунь над спиной Модельера, смывая узор, который стекал темными струйками в таз, открывая розовую нежную спину.

Мэр недолго ощущал себя обескураженным и смущенным. Мало-помалу тревога его улеглась. Ему казалось, что он усыпил бдительность Модельера. Хотелось позвонить Плинтусу и сказать ему что-нибудь легкомысленное и смешное, быть может, анекдотец про Рабиновича и Абрамовича, которые оказались вдруг на Чукотке. Однако время его было расписано. Ему предстоял обед в обществе близких знакомых, который он задумал в ресторане «Седьмое небо», на вершине Останкинской телебашни.

Ресторан был закрыт для остальных посетителей, предоставлен на несколько часов в распоряжение Мэра. Из-за стола, сквозь огромные окна, открывалось великолепное зрелище: близкое небо с голубыми тучами, из которых падали прозрачные лопасти света, зажигая желтые рощи и парки, белые и розовые дали, перламутровые дымы, нежные золотые главки церквей, мерцающие проспекты, – все это вращалось вместе со стеклянным рестораном, дышало, менялось, и казалось, что обед протекает на космической станции, откуда видно вращение Земли.

Башня погрузила в землю бетонную луковицу, воздела к небу сочный, наполненный сосудами стебель, распушила хрупкое колючее соцветие, вокруг которого нежно туманилось пространство. Излетали незримые вихри, бесчисленные образы, изъятые из мира, пропущенные сквозь магические лаборатории и возвращаемые обратно в мир.

Стол был накрыт так, чтобы все собравшиеся могли созерцать изумительный вид за окном. Белоснежная скатерть, ослепительный хрусталь, изысканный фарфор, серебро приборов – все кружилось вокруг тончайшей спицы, на которую была надета сама Москва в последнем предзимнем солнце, совершая вращение от исчезнувшего душно-зеленого лета и влажно-ржавой осени к близким снегам и бурям, когда великий город будет вморожен в прозрачную глыбу льда с разноцветными цветками, золотыми и красными ягодами церковных глав и соборов.

Мэр был лыс, и это давало повод любившим его повторять: «Лысота спасет мир». Теперь он обедал в обществе близких друзей, не расширяя их круг до помпезных тяжеловесных застолий, какими отмечались пуски в эксплуатацию городских объектов, – будь то завод по производству прошлогоднего снега, или фабрика по изготовлению искусственных облаков, или тюрьма для детей дошкольного возраста, или публичный дом для животных, куда привозились коты и кобели, принадлежавшие высшим сословиям общества. Нынешний круг был узок и способствовал успокоению, в котором, после посещения Модельера, так нуждался Мэр.

Среди гостей была Моника Левински, с большими, прекрасно разработанными губами. Они постоянно что-то сосали – то продолговатую карамельку, то вкусный сочный банан, то свернутую в жгут салфетку, которую она окунала в сгущенное молоко. С ней рядом восседал известный эстрадный певец в парике с электрообогревом. Он чудом избегнул смерти в желудке чудовища Ненси, которое сначала утянуло его на дно Манежной площади, а потом отхаркало обратно, когда распробовало вкус парика. Тут же являл свое благородное лицо глава самой сильной в Москве преступной группировки, чем-то неуловимо напоминавший начальника отдела по борьбе с организованной преступностью. С ним рядом расположился лирический поэт, прослуживший несколько лет послом в Земле обетованной, известный в поэтических кругах тем, что делал подтяжку лица и писал стихи исключительно в акваланге, погружаясь в ванну с морской водой. Тут же был известный всей Москве кореец, которого люди воспринимали как камердинера Мэра, но который на деле был потомком последнего корейского императора, о чем говорило сейчас его дорогое, из тяжелого шелка облачение с изображением цветов и драконов. Замыкал стол популярный журналист, носивший не совсем обычное имя – Марк Немец. Его снедали противоречия. Он был одновременно жертвой холокоста и Гиммлером, рыбой «фиш» и баварским пивом, свастикой и магендовидом, «Московским комсомольцем» и Торой, саксофоном и прямой кишкой. Эти противоречия создавали творческое напряжение, от которого его голодные ледяные глаза светились розоватым светом обеспокоенного осьминога.

Трапеза началась непроизвольно, без тамады.

Перемежалась шутками, забавными историями, изъявлениями симпатий. Моника Левински, сделав рот трубочкой, обсасывала высокую, в виде гриба, солонку, пухлую рукоятку столового ножа, большой красный перец, выложенный на блюдо с салатом, серебряный подсвечник с горящей свечой, пристально щурилась на плывущую за окном Москву, словно примеривалась, что бы можно было взять в пухлые нежные губы и обсосать, – полосатую, извергающую перламутровый дым трубу Северной ТЭЦ, или туманно мерцавшую колокольню Ивана Великого, или Шуховскую башню.