Кириньяга. Килиманджаро - Майк Резник

– Мы много о чем говорили, – ответил я.

– Я про поселок для престарелых кикуйю.

– Я жил в поселке, – сказал я. – Это не то. Это башня из стали и стекла высотой в двадцать этажей, тюрьма для стариков.

– Мы все это уже обсуждали, – сказал мой сын. – Там ты мог бы найти новых друзей.

– У меня есть новый друг, – заметил я. – Я к нему вечером схожу в гости.

– Отлично! – сказал сын. – А вдруг он согласится тебя из переделок вытаскивать?

Я подошел к обширному лабораторному комплексу из титана и стекла незадолго до полуночи. Ночь потянула прохладой, с юга мягко задувал бриз. Луна спряталась за облако, и во тьме было трудно нашарить боковые воротца. В конце концов я их отыскал, а там меня уже ждал Камау. Он деактивировал небольшой участок электронного барьера на срок, достаточный, чтобы пропустить меня.

– Джамбо, мзее, – сказал он. – Приветствую, о мудрый старец.

– Джамбо, мзее, – отозвался я, ибо Камау почти не уступал мне возрастом. – Я пришел посмотреть собственными глазами и решить, правду ли ты говоришь.

Он кивнул, развернулся и повел меня между возвышавшихся над нами высоких угловатых зданий, отбрасывавших зловещие тени на узкие проходы и направлявших все шумы города в нашу сторону. Дорогу обрамляли серполопастные и желтокорые акации, клонированные из нескольких уцелевших образцов, а не более обычные европейские кустарники. Там и сям попадались декоративные лужайки, поросшие травами исчезнувших саванн.

– Странно видеть в Кении так много подлинной африканской растительности, – заметил я. – С тех пор как я вернулся с Кириньяги, мои глаза так и скучали по ней.

– Ты видел целый мир, ею наполненный, – с нескрываемой завистью отозвался мой проводник.

– Тот мир был не более естествен, чем теплица, – сказал я. – Когда все было сказано и сделано, различия между Кириньягой и Кенией стали пренебрежимо малы. Оба мира отвернулись от Нгаи.

Камау замер, потом обвел широким жестом здания из металла, стекла и бетона, которыми полностью застроили прохладные болота, когда-то давшие свое имя городу Найроби.

– Не понимаю, как мог ты предпочесть Кириньяге вот это.

– Я не говорил, что предпочел, – ответил я, внезапно осознав, что роботоподобное жужжание машин теперь заглушает вездесущие городские шумы.

– В таком случае ты, верно, скучаешь по Кириньяге.

– Я скучаю по Кириньяге, какой она могла стать. А это, – я обвел рукой колоссальные постройки, – не более чем обычные здания.

– Это европейские здания, – горько отозвался он. – Они построены людьми, которые перестали быть кикуйю, луо или эмбу, а стали обычными кенийцами. Там много углов. – Он помолчал, а мне явилась одобрительная мысль: Как мы похожи! Неудивительно, что ты искал меня после моего возвращения в Кению. – В Найроби живет одиннадцать миллионов человек, – продолжил он. – Тут воняет отходами. Воздух так загрязнен, что выпадают дни, когда эту грязь можно видеть собственными глазами. Люди носят европейские одеяния и почитают европейского бога. Как мог ты предать Утопию ради этого?

Я поднял руки.

– У меня всего лишь десять пальцев.

Камау нахмурился.

– Не понимаю.

– Помнишь историю про голландского мальчика, который пальцем заткнул дырку в дамбе?

Камау покачал головой и с осуждением сплюнул.

– Я не слушаю европейских сказок.

– Вероятно, ты поступаешь мудро, – признал я. – В любом случае дамба традиций, которую возвел я вокруг Кириньяги, стала протекать. Поначалу утечек было немного, и их было несложно затыкать, но потом общество стало развиваться, разрастаться, их стало больше, еще больше, а у меня перестало хватать пальцев, чтобы заткнуть их все.

Я пожал плечами.

– Я бежал от наводнения.

– А есть ли там мундумугу, который тебя заменяет? – спросил он.

– Мне сообщили, что у них теперь есть врач, который лечит их болезни, и христианский проповедник, который поучает их молиться богу европейцев, и компьютер, который говорит им, как поступать в той или иной ситуации, – ответил я. – У них отпала потребность в мундумугу.

– Значит, Нгаи проклял их, – констатировал Камау.

– Нет, – уточнил я. – Это они прокляли Нгаи.

– Извини, мундумугу, – сказал он пристыженно. – Конечно же, тебе лучше знать.

Он снова двинулся вперед, и вскоре мне в ноздри ударил сильный запах – я никогда прежде не сталкивался с таким, но от него всколыхнулись глубины моей души.

– Мы почти пришли, – сказал Камау.

Я услышал низкий рык, не такой, как у хищника, а скорее как у мощного механизма.

– Он очень нервный, – продолжил Камау негромким, монотонным голосом. – Не делай резких движений. Он уже пытался убить двух посетителей сегодня днем.

И тут луна вышла из-за облаков и озарила сиянием своим огромное существо, стоявшее мордой к нам.

– Он великолепен! – прошептал я.

– Идеальная копия, – сказал Камау. – Ростом в плечах десять футов восемь дюймов, вес семь тонн, каждый бивень весит в точности сто сорок восемь фунтов.

Огромный зверь смотрел на меня из-за перегородки мерцающего силового поля и принюхивался к ночному прохладному ветерку, пытаясь определить мой запах.

– Удивительно! – заметил я.

– Тебе знакомы основы процесса клонирования, не так ли? – спросил Камау.

– Я знаю, что такое клонирование, – отозвался я. – Я ничего не знаю о самом процессе.

– В этом случае они взяли немного клеток из бивней, которые уже более двух столетий выставлялись в музее, погрузили их в соответствующую питательную среду, и вот результат: Ахмед Марсабитский, единственный слон, когда-либо охранявшийся президентским декретом, снова жив.

– Я читал, что во всех перемещениях по горе Марсабит его сопровождали два охранника, – сказал я. – Они что, и эту традицию решили проигнорировать? Я тут никого не вижу, кроме тебя. А где другой?

– Нет тут никаких охранников. Весь комплекс под надзором очень сложной электронной системы.

– Так, значит, ты не сторож ему? – спросил я.

Он попытался не подать виду, как уязвлен, но даже в лунном свете я прочел это по его лицу.

– Я на зарплате.

– Ты спутник слона?

– Спутник Ахмеда.

– О, прости, – сказал я.

– Не все могут быть мундумугу, – отозвался он. – В культуре, почитающей молодость, человеку моего возраста остается принимать то, что ему предлагают.

– Это правда, – сказал я. Оглянулся на слона. – Интересно, сохранил ли он какие-нибудь воспоминания о прежней жизни? О тех днях, когда был он величайшим из всех земных зверей, а гора Марсабит была его царством.

– Он ничего не знает о Марсабите, – ответил Камау. – Но он понимает, что-то с ним не так. Он знает, что родился не для того, чтобы провести всю свою жизнь в тесном дворике, окруженный сверкающим силовым полем. – Он помолчал. – Иногда поздно ночью он поворачивает морду к северу, вытягивает хобот и издает крик, полный боли и печали. Техники считают, что ему просто скучно. Обычно меня просят его покормить, как будто пища может утолить его тоску. Это ведь даже не настоящая еда, а какой-то лабораторный субпродукт.

– Его место не здесь, – согласился я.

– Знаю, – сказал Камау. – Но и тебе, мзее, здесь нет места. Тебе следовало бы вернуться на Кириньягу и жить так, как приличествует кикуйю.

Я нахмурился.

– Никто на Кириньяге не живет так, как приличествует