Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

Старослуживый казак с лошадиной продолговатостью лица и кудлатым чубом, что сидел в переднем ряду, нахмурил густые брови и, креня широкие плечи, как в сабельном замахе, поднял руку:

— Нехай покажутся токо большевики! Нехай токо взойдут, изменники!

Он угрожающе смотрел в боковые двери, ожидая прихода каких-то особых большевиков, со стороны, но Скачков поправил на груди чуть блеснувший крестик и обратился к Степанятову:

— Попросил бы делегацию встать для знакомства.

Делегаты лишь подались плечами вперед, делая вид, что поднимаются, и с улыбками, дружелюбно посмотрели в зал.

Громогласный казак в переднем ряду заморгал оторопело, оборачиваясь вправо к сивому старичку вроде бы за разъяснением непонятного вопроса, а потом махнул левой рукой, не понимая происходящего. И тогда под локтем его вдруг блеснула золотом эфеса и дорогой отделкой небывалая, единственная на Дону шашка, которая и прояснила память Степанятова. «Так вот кого бог сподобил увидеть-то! Ведь это же сам Козьма Крючков, главный донской победоносец с первых дней германской войны, здешний уроженец, с Усть-Хопров!.. Ах ты, мать родна! И шашечка его, нижегородским купечеством изготовленная в дар казаку-герою... В ней целый фунт золота!»

Ну что ж, такой детина саженного роста с пудовыми кулачищами, с бугаиной статью да на добром коне мог расшвырять, без всякого сомнения, десяток австрийских драгун, тут и никакого обмана не могло быть... Ведь у него же в руках была учебная пика, а сам он — вахмистр учебной команды! В левой руке — пика, а в правой — шашка, нет, не эта, парадная, а простая, дедовская гурда, какой теленка перерубить можно. «Вот он и покидал их через себя, тощих австрияк!» — в некотором даже восторге думал Степанятов, на минуту позабыв и место, и время, и свое положение парламентера.

Козьма Крючков — а это был он, без сомнения, — лениво отмахнулся широкой ладонью от президиума:

— Да какие же это большевики, это ж наши казаки с Задонья! — и сел на место, стиснул виски ладонями. Видно было, что задумался крепко.

— Точно! — дурашливо закричали и загомонили в углу фронтовики. — Все как есть знакомцы, с Арчединской, Нланской, а энтот вроде приезжий, — про Вакулнна, — но по обличью опять же русский вроде...

— Глядите лучше! — сказал старичок, сидевший рядом с Крючковым. — А то надысь приехал комиссар, говорят: Гришин по фамилии, а он — Гришинзон! Иуда проклятая!

— Степанятов, ты, что ли, у них теперь за главного?

— Прям перепугал, господин есаул! — выкрик в сторону Скачкова.

— А мы-то думали... какие они!

«Вот оно как, — подумал, кстати, Степанятов. — Не «ваше благородие», а все же проще: «господин есаул»... Нет, на старое казаков вы тут не повернете, хотя и понавешали царских флагов!..»

— Дозволим им высказаться, господа старики? — подобострастно склонился вниз, к переднему ряду, Скачков.

— Нехай говорят, — равнодушно кивнул Козьма Крючков. — Мы послухаем.

— Просим! — шутливо заинтересованный выкрик из кучки фронтовиков.

Степанятов рассказал о Советах и большевиках. Сказал, что за анархию новая власть никакого ответа на себя не берет и большевики будут с ней бороться всеми силами... Хлебопоставки для голодающих городов тоже дело временное, из-за тяжести положения. Не помирать же людям! Как только замиримся на гражданском фронте, так и прекратятся всякие хлебные повинности и разверстки. Но тут все дело в немцах и оккупации вообще... Перед лицом вражеского нашествия надо прекратить братоубийственную войну. Направить оружие на немцев и мировых буржуев.

Зачитал условия перемирия, сел. На особый успех рассчитывать не приходилось, это понимали обе стороны.

Казаки в задних рядах меж тем заволновались, начали кидать вопросы, не предусмотренные распорядком. Кто-то пытался передать прямо в руки Степанятова и Вакуляна записки. Скачков предусмотрительно прервал это общение, предоставив слово «профессору Агееву».

Старичок увлек всех волнующей былиной о казачестве. Начал издалека, от скифских и сарматских курганов, помянул смуту на Руси трехсотлетней давности, вспомнил про Минина и Пожарского, донского атамана Филата Межакова, особо предостерег от излишней доверчивости перед всякими иноземными идеями, вроде «свободы, равенства и братства», придуманными ради красного словца и веселой наживки на крючок нового рабства...

Слезы выступили на глазах старого гимназического учителя, он запнулся и стал искать в карманах сюртука носовой платок. Степанятов выбрал подходящий момент, спросил в сгустившейся тишине:

— Вы, профессор, про немцев-захватчиков ничего не сказали. А с ними, между прочим, у вас, надо полагать, не бескорыстная любовь-дружба?

Старичок начал гулко сморкаться, и председательствующий Скачков нашел нужным объявить перерыв.

Казаки переглядывались, покашливали со значением. Выходили кто в коридор, кто на крыльцо с завертками и цигарками самосада, и как-то так получилось, что парламентеры оказались без присмотра. Вокруг Степанятова с товарищами сразу же сгруппировались фронтовики, заговорили о близкой косовице на полях, неуправках в хозяйстве и новом приказе войскового атамана Краснова касательно поголовной мобилизации, включая старослужащих и льготных возрастов...

— Как там Филипп Кузьмич? — вдруг спросил казак из Крутовского Осетров, которого Степанятов знал по тридцать второму полку. — Мы прошлый раз, было, поскакали за им, а время еще темное да туман, так он и обругал нас. Дескать, держитесь наотдаля, дьяволы, а то невзначай перестреляемся! Ну, которые поехали за им до Арчединской, так с им и остались, а мы вроде как обиделись, да и вернули по домам. Теперя опять говорят: мобилизация. По эту сторону Дона. Хоть туды, хоть сюды, а шеренги не миновать. Война, значит?

— Ждите, еще и не то будет! — сказал Степанятов со злой усмешкой. И поздоровался с другим знакомцем, Говорухиным, за руку.

— Да мы уж тоже начинаем сумлеваться, — почесал в голове тот.

Из толпы окружения вывернулся давешний конвойный хорунжий, правда, теперь без открытого нагана, но с официальной строгостью в лице. Подлаживаясь под общее добродушие фронтовиков, вроде бы в шутку спросил:

— Степанятов, где же твои кресты? Полный бант носил, а? Свои запродал большевикам и других агитируешь? — умело оттеснил плечом Говорухина и Осетрова, попросил депутацию подняться на сцену и не смущать народ.

После перерыва долго держал речь Скачков. Человек грамотный, он вслед за старичком Агеевым поднял глубокую тему о судьбах России, об изменниках, которые ныне намутили столько воды, что рядовому казаку и не понять, какого берега держаться, где истинная правда, а где смертельная для православного народа петля и ловушка... Дюже крепко, мол, надо подумать нам, казаки, прежде чем соглашаться на условия этих депутатов каинов...

Голубинцев во время заседания получил какую то записку из канцелярии (наверное, сводку военных действий под Нижним Чиром и на соседних участках...), повеселел и окончательные выводы уложил в несколько фраз:

— Да, война на Дону не нужна, она всем надоела и несет опустошение. Но не мы начали ее, а большевики, в лице непрошеных Сиверсов и Саблиных, ростовской синагоги. Но, с другой стороны, мы не против выборной власти, поскольку на Дону, собственно, другой власти спокон веку и не бывало: все хуторские, станичные и окружные атаманы избирались всей массой казаков. Пусть само казачество и решает, как ему быть в этой опасной обстановке. Съезд — объединенный — можно, разумеется, провести, но лишь в окружной станице Усть-Медведицкой, а не в рабоче-мужицкой Михайловке. Через некоторое время мы пришлем ответную делегацию. В данный момент переговоры можно прервать...

Делегатов из Михайловки попросили покинуть зал.

На крыльце их ждал подъесаул Попов, готовый сопровождать до Глазуновки хоть сейчас, хоть назавтра, с рассветом. Степанятов опасался ночного леса, отложил возвращение до утра. Кроме того, у него было особое поручение Миронова к Голубинцеву, и он попросил полковника принять его.

Голубинцев отлучился со сцены, встретил Степанятова в кабинете.

— В чем дело? — спросил он сухо.

— Личная записка Миронова. Прошу прочитать при мне.

Голубинцев небрежным движением распластал листок на уголке стола, потом приблизил эту страничку из школьной тетрадки к глазам, трудно разбирать росчерки Миронова.

Какой позор, полковник!

То, что вы позволили при захвате станицы вытащить из больничных палат 27 раненых красноармейцев и расправиться с ними в Холодном овраге, пусть останется несмываемо на вашей совести. Но вы, пренебрегая всяким здравым смыслом и нормами морали, снова позволили себе арестовать семьи казаков, ушедших с красными отрядами, и глумитесь над убеленными сединой стариками. Не пожалели даже женщин и детей.

Где же ваша казачья честь, достоинство офицера?

Должен сказать, что в нашей контрразведке сидят более десятка офицеров, уличенных в подрывной работе, есть и пленные. Родственники их нами не преследуются, и не могут преследоваться.