Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

— В старое время, говорят, казачьи части вообще не ставились на интендантское снаряжение, как иррегулярные? — усмехнулся Снесарев.

— Да. Но историческими примерами и уроками атамана Платова мы воспользуемся чуть позже, — сказал Миронов. — Когда наладим внутренние связи, окрепнем, развернемся как следует.

— Вы в каком чине были в старой армии, простите? — спросил Снесарев.

— Войскового старшины, товарищ военрук.

— Подполковника, значит? Это хорошо. Теперь у вас очень большой участок под началом, целый фронт. Да-да, мы так и именуем ваше направление: Хоперско-Медведицкий фронт... Ну хорошо. Как вы оцениваете нынешнее положение на территории Донской республики? — Снесарев аккуратно пригладил тонкой ладонью седой ежик на голове и приготовился слушать. Все чинно, как на уроке тактики в каком-нибудь юнкерском училище.

Миронов обменялся взглядом с Ипполитом Дорошевым, сказал после некоторого размышления:

— Положение весьма сложное, особенно из-за утери Новочеркасска и Ростова. Казаки, в силу своей инертности и поры сенокоса... неохотно идут как в наши формирования, так и к атаману Краснову. Именно поэтому, думаю, положение может решительно измениться в нашу пользу.

— Почему вы так полагаете?

— Генерал Краснов объявил всеобщую мобилизацию, от мала до велика, за уклонение — расстрел или тяжелая экзекуция на сходе, перед лицом хуторян. Этого казаки не потерпят. Они уже и доказали, кстати, что добровольно за белого царя или генерала воевать не будут.

— Почему же тогда «побелел» Дон? — спросил военрук. .

— Причин много... — вздохнул Миронов и снова обменялся взглядом с Дорошевым, уступая ему место, как представителю Донревкома.

— Дон скорее не «побелел», а «поаеленел», — сказал Дорошев. — Но в том, что генералу Краснову удалось все же развернуть мятеж, есть свои причины. Главные: немецкая оккупация, созревший заговор, ну и темнота основной массы казаков, которые отсиживаются по хуторам и не понимают всей опасности положения. Кроме того, политические причины объективного характера. Люди в станицах перепуганы и обижены анархией и распущенностью многих красно-зеленых отрядов, отступавших весной с Украины... Целый клубок причин, а между тем многие агитаторы всю вину теперь валят на консервативность казачества вообще.

— Вот в этом — самая большая ошибка! — горячо вмешался Миронов. — К трудовому населению надо относиться как к безусловному союзнику, тогда рухнет эта стена недоверия, что стоит еще между крестьянами и заезжим комиссаром и толкает их нынче то к генералам, то в займище, отсидеться в чакане.

— Это для меня очень важно, — сказал Снесарев. — Очень рад был познакомиться со всеми вами... Ваши предложения узаконим. Хотя мобилизация декретом еще не объявлялась, скажу все же, что сейчас в Москве разрабатываются проекты по укреплению уже существующей армии. Кажется, уже принят декрет о формуле торжественного обещания, говоря старым языком — присяги при вступлении в ряды бойцов... До получения всех этих приказов объявим частичную мобилизацию внутренним постановлением. Получите немного и боезапасов. До лучших времен...

С совещания в окружном комиссариате они вышли в уверенности, что положение в ближайшие дни поправится. Хотелось этому верить.

У крыльца распрощались, и Миронов пошел искать давнего друга своего Иллариона Сдобнова, о котором упоминал как-то Блинов. Выпала свободная минута повидаться со станичником, который еще в девятьсот шестом году помогал ему поднимать Усть-Медведицкую и весь округ против позорной мобилизации казаков на полицейскую службу. Их и судили тогда вместе — подъесаула Миронова и сотника Сдобнова.

Пришлось побегать по длинным коридорам губисполкома, пока разыскал забитую в тылы комнатушку с чернильной надписью на клочке бумаги: «Каз. секция», — здесь, как говорил Блинов, и обретался теперь Илларион Сдобнов.

За столом в комнатушке увидел двух, не сказать «чубатых», но давно не стриженных мужчин в военных френчах, которые шумно выясняли какой-то вопрос, а за ними, в углу, исходил горячим паром большой, нечищеный, зеленоватой меди самовар. Под краном стояла фаянсовая чашка, до краев полная стекавшей водой. Тесно, неприглядно, а все же свои люди...

— Илларион!

Тот, что постарше, потушистее, в тугих ремнях портупеи, привстал и удивленно заморгал черными, открытыми для всякой неожиданности, смелыми глазами. Летучим движением взбил упавший на левую бровь клок чуба.

— Кузьмич? Боже ты мой, по-моему... с девятьсот четырнадцатого не видались, а? На призыве, мельком, и — в разных полках, на разных фронтах?!

Бросились навстречу друг другу, обнялись крепко. Миронов хотел даже оторвать подошвы Иллариона от пола, побороться, что ли, в искреннем восторге — ведь какая минута была! — но попытка не удалась, потяжелел, огруз бывший есаул здесь, на казенном пайке!

— Сколько, говоришь, мы не виделись? — с повлажневшими глазами спрашивал Миронов. И Сдобнов что-то отвечал, поминая беспокойную натуру Миронова, за которым, бывало, не угонишься даже и на фронте. То он у Самсонова в армии, то колесит партизаном по Волыни, то оказывается на румынском фронте, а то бунтует полк и ведет его на Дон, поближе к родным плетням...

Сидевший тут же другой казак, помоложе, со светло-русым пробором и небольшими, лихо подкрученными усами, тоже привстал и со стороны рассматривал обнимавшихся друзей. В руках как бы позабыл старую фуражку с запыленным красным околышем и темным следом от кокарды.

— По такому чрезвычайному поводу, Илларион, не заказать ли полдюжины шампанского? — вовсе развеселился Миронов, поглядывая на незнакомого дерзкими и холодноватыми глазами. Сдобнов отшутился:

— Давай, Филипп Кузьмич, плиточного чаю налью. Не так уж ароматный, зато горячий, а? Ты не смотри, пожалуйста, что мы в этакой конуре сидим, у нас — одно из самых бойких мест и — горячий самовар! Даже карамель есть, староцарицынская, из арбузного меда, брат! Живем как у Христа за пазухой! У вас-то, слыхал, совсем другие пироги и пряники; полковник Денисов вас всех забижает?

— Конечно, пока такие люди, как Илларион Сдобнов, будут отираться в канцеляриях, нас и будут колотить в хвост и в гриву! — сказал Миронов ответно. Чаек попивает он тут, как купец первой гильдии, и спит, видно, тут же, на канцелярском столе, как какой-нибудь служащий-агитпроп! А полковник Денисов между тем уже в генералы вышел. Он у них главнокомандующий!

— Угадал. Сплю на столе, шинелью укрываюсь... Но — не взыщи, Кузьмич, надо кому-то и здесь быть, надо! В канцеляриях ныне-то как раз все и решается! Притом — люди идут со всех сторон... Вот, познакомься, пожалуйста, еще один большой красный командир без войска, но с огромными полномочиями! С Верхнего Хопра, из-под мужичьей Саратовщины... Тоже полный георгиевский кавалер, подхорунжий... — Тут Сдобнов кивнул гостю: — Макар Герасимович, доложи по всей форме, пожалуйста, поскольку Миронов по положению старше нас с тобой: командующий фронтом!

Филатов представился. Коротко, внятно, с достоинством. Человек был явно с характером и некоторой культурой, как определил на взгляд Миронов, если не по воспитанию и грамоте, то по кругозору бывалого человека, служившего к тому же в столице.

— Тот самый, из 1-го сводного? — горячо и заинтересованно спросил Миронов.

Его удивили щупловатые плечи и тонкая в запястье рука, сумевшая показать на Невском проспекте баклановский удар шашкой. При жидковатом чубчике и тонких чертах лица никак не походил этот фронтовик на того громилу вроде новоявленного Кузьмы Крючкова, что изображался на революционных листовках времен Февральской революции замахнувшимся кривой шашкой над царем и царской короной.

— Да-а... — вздохнул Миронов, припомнив эту листовку. — Никак не пойму я, друзья мои, отчего они все-таки изображают нашего брата по нелепой традиции вроде волосатых дикарей? На немецких гравюрах Платов — ухудшенный вариант Пугачева, под скобочку, а он был граф, чистюля, в придворном камзоле, так сказать. Репутация, что ли? Или другие заботы этим художникам не дают разглядеть натуру? Умных людей ли у нас наперечет?

Пили чай с царицынской карамелью. Обсуждали момент, Сдобнов вводил Миронова в курс обстановки на других участках фронта.

— Сейчас везде примерно одна и та же картина: белые давят. Даже в Урюпинской, где пробовали утвердить большевистский Совет сразу после Февраля семнадцатого, теперь идет жесточайшая война с Дудаковым... Кто такой? Прапорщик, демагог, сеет религиозный дурман и банду сколотил немалую, захватил окружную станицу и успел даже ограбить кассу ревкома, два миллиона золотом! Но сейчас Селиванов выбил его из станицы, порядок восстановлен, и золото вернули. Теперь вот — свежие известия с хутора Дуплятского, из Михайловской станицы на Хопре... — Кивнул на Макара Филатова с усмешкой: — Ты послушай, Филипп Кузьмич, что они пишут-то, шутники! Вот у них постановление станичного совдепа от 9 мая, под председательством урядника Климова, и уполномоченных от хуторов, а всего их аж девяносто восемь человек! Решили: «С наступлением в пределы Донской области немецко-гайдамакских банд и в связи с тем, что... — слышите? — с тем, что Красная гвардия не соответствует своему назначению, произвести мобилизацию в станице тех годов, которые укажет окружной исполком». Видал, какие сознательные? Сами с усами, мол, а немца и «учредилку», хоть она и в жупане, на своей земле не потерпим! С тем Макар Герасимович к нам и прибыл, будем их вооружать!