Ночь предопределений - Юрий Герт

Жаик покачал головой, почмокал, вытянул дудочкой губы.

— А теперь представьте себе, что нефть выдает всего лишь одна-единственная из трех скважин. Из трех, из пяти, а то из десяти. Остальные бурятся за так, впустую! И тут ничего не попишешь, все зависит от места, условий, геологических данных, от простого случая, наконец. Казалось бы, сотней метров ближе, сотней дальше — какая разница, и как тут что-то учтешь, так нет — здесь, на этом вот месте...— Чуркин указал на одну из своих широко расставленных ног,— здесь она, зараза, так рванет — чуть вышку не своротит, а тут... — он ткнул в носок другой ноги,— тут только зазря профукаешь и время, и силы, и миллионы...

— И тут появляется Самсонов,— заключил Феликс, сдерживая улыбку. Он и сам не знал, отчего ему было так приятно слушать Чуркина, даже просто наблюдать за ним.

— А вы не смейтесь,— сказал Чуркин.— Да, и тут появляется Самсонов...

Но внезапно появился не Самсонов, а Бек. Музейный автобус пронесся мимо, хлестанув струей пыли по окнам «газика», и круто затормозил впереди, с особым, присущим только Кенжеку форсом. На дорогу выскочил Бек. При выезде он захватил с собой фотоаппарат, и сейчас «Зенит», снабженный черным хоботом дорогого, специально купленного объектива, болтался у него на шее.

— Пять минут!— крикнул он, указывая рукой в сторону раскинувшегося вблизи от дороги кладбища.

— Пусть идет,— Чуркин высунул в окно растопыренную пятерню.— Пять минут!— крикнул он.— Пять!..

— Так вот,— продолжал он,— чтоб закончить, скажу: Самсонов — это целый институт. Это новейшие ЭВМ.— Чуркин загнул один палец.— Это высшая математика, формулы, вычислительные программы. Это прогнозирование месторождений с наибольшей степенью вероятности. У геологов есть выражение: «коэффициент успешности» или «коэффициент удачи»... Вот что такое Самсонов.

Пальцев на руке у Чуркина не хватило, он держал перед собой туго сжатый кулак.

— А что он здесь делает?— спросил Феликс,— «Коэффициент удачи»,— повторил он про себя.— «Коэффициент удачи»...— Ему хотелось запомнить эти слова, сочетавшие рок с математикой.

— Ха,— сказал Чуркин и разжал кулак,— что делает?.. Он до Ленинграда лет пятнадцать по этой окаянной землице топал, он ее, голубу, пятнадцать лет на загорбке в рюкзаке таскал, пятнадцать лет молоточком простукивал... Здесь его дом, если на то пошло. А буровая, куда мы едем,— это его первый эксперимент.

— Гм...— произнес Гронский не оборачиваясь.— Если я правильно понял, каждый из нас имеет возможность сообщить о себе товарищу Самсонову анкетные данные и получить вполне научный гороскоп...

Все рассмеялись.

Старое кладбище, перед которым они стояли, было не просто старым — оно было старинным, судя по мазарам, сложенным из серого бутового камня и похожим на крепостные башни мощной кубической формы. Купола у иных осели или обвалились внутрь, те же, которые сохранились в целости — таких было большинство — напоминали шлемы с высокими шишаками.

Из «рафика» выпрыгнули Айгуль и Вера, на ходу поправляя примятые в пути платья и прически. За ними вылез разморенный жарой Карцев. Они втроем направились туда, где мелькала фигура Бека, то пропадая, то возникая вновь среди могильников. Пяти минут для него было явно не достаточно. Айгуль на ходу порылась в своей сумке, и в руке у нее Феликс тоже увидел фотоаппарат. Возможно, она собиралась дополнить экспозиции музея снимками пещерного храма, а пока не хотела терять времени даром.

— А не размяться ли нам немножко?— сказал Жаик.

Покряхтывая, он выкарабкался из «газика». Чтобы пропустить его, Гронскому пришлось подняться и откинуть спинку своего сидения. Феликс и Чуркин выбрались из перегретой, душной машины на яростный солнцепек.

— Хорош-шо!— проговорил Чуркин, жмурясь и потирая ладони. На голове у него была детская панамка. Заметив, как поморщился Феликс, взглянувший в пустынную, налитую жаром синеву, он тут же стянул панамку с себя и предложил Феликсу.

Феликс отказался.

— Давайте-ка тоже сходим, посмотрим,— поддержал он Жаика, которому, он чувствовал, что-то хотелось ему показать.

Чуркин вздохнул.

— Вот они где у меня сидят, эти кладбища,— похлопал он себя по короткой шее. Но, покорствуя судьбе, зашагал рядом с Феликсом вослед Жаику.

— А вы давно в этих местах?—спросил Феликс.

— Да вместе с Самсоновым начинали...— Он сплюнул на горячий, ползущий под ногой песок.

На краю кладбища — по-казахски беита,— несколько на отлете, стоял сравнительно скромных размеров мазар, стены его были не из дикого камня, а из кирпича-сырца, при небольшом усилии пальцев растираемого в пыль. Мазар выглядел особенно запущенным — то ли здесь, на краю кладбища, зимой и осенью сильней свирепствовал ветер, то ли материал, который пошел на постройку, оказался недостаточно прочным, но крыша провалилась и лежала между стен грудой пересохшей земли, да и сами стены в глубоких, молниеобразных извивах трещин, осыпались и сверху топорщились изломанными зубцами. Войдя за Жаиком внутрь, Феликс невольно прислушался. Тишина здесь была такой полной, что в ней со зловещей громкостью прозвучало шуршанье, с которым коричневатая ящерица порскнула у него из-под подошвы. Даже струйка песка, осыпавшегося над расселиной, куда она нырнула, произвела едва слышный, но все же уловимый шорох. По крайней мере, так ему казалось, когда он стоял внутри мазара, спиной к входу, как в иссякшем, занесенном песком колодце.

Тень вытянулась узкой каймой вдоль одной из стен, под ее защитой чуть легче дышалось. Жаик, рассказав о чудесных свойствах кирпича, замешанного на кобыльем молоке (должно быть, отчасти преувеличенных, ну да бог с ним...), перешел наконец к самому мазару, то есть к истории красавицы-девушки, которая была похоронена тут в незапамятные времена и которую звали Карагоз...

Легенды о горестной любви, с таким вот стоящим посреди степи мазаром в финале, были однообразны, а наивная их прелесть, услада наезжих искателей местного колорита, давно приелась Феликсу. Продолжая слушать Жаика (или делая вид, что слушает), Феликс мало-помалу передвигался внутри полоски тени, привычно регистрируя глазом всякие мелочи вокруг: жестянку из-под трески в томатном соусе, кусок обгоревшей автопокрышки... Пригнувшись — скорее инстинктивно, чем по необходимости — он выбрался за входную арку и с обратной стороны, сбоку от входа, увидел надпись:

Буквы были врезаны в стену чем-то острым и невелики, в треть ладони. Поблизости была еще надпись:

От этого «юса малого», почему-то именно от него, пахнуло студенчеством. Он смотрел на стену с корявыми буквами — и как бы сквозь нее видел уставленную столами аудиторию для практических занятий, листы твердой, льдисто взблескивающей бумаги, над которыми склонялись по-двое — по-трое, голова к голове, и перефотографированный на эти листы текст из Остромирова Евангелия, написанный кириллицей, с «большими» и «малыми» юсами... Он застрял на этом внезапно нахлынувшем на него ощущении, на льдистом отливе скобкой выгнутого листа, на синем от мороза и позднего рассвета окне, возле которого обычно сидел, поеживаясь боком,— от окна поддувало... Застрял, чтобы отложить, приберечь остальное, самое главное — он не сомневался, что надписи подлинные,— до момента, когда можно будет их как следует обдумать, посмаковать.

Он вынул из кармана пачку сигарет, содрал целлофановую пленку и на внутренней обертке (блокнотов он не любил) не столько переписал, сколько перерисовал вырезанные на стене слова.

— А я все жду: заметит или не заметит?— сказал Жаик, довольно посмеиваясь. Они с Чуркиным тоже вышли из мазара и остановились у Феликса за спиной.

— Спасибо, Жаке. Это подарок!— Феликс, закончив, поднялся с корточек; он писал на колене.

— А как же!— с важностью сказал Жаик.— Я знаю,— обернулся он к Чуркину,— что кому нужно...

— Мне бы сейчас кружечку пива.— вздохнув Чуркин.

— Во-во!— подхватил Сергей. Они с Ритой, выйдя из автобуса, тоже добрели от нечего делать до мазара.— И холодненького, Жаке!.. Такого, чтоб бутылка вспотела!..

— А я а чем?..

— Вот что, друзья,— строго сказал Жаик,— я вам кто: директор музея или заведующий пивным ларьком?..

— И жаль,— сказал Чуркин.— Ну да ладно, доедем до буровой, там я всех напою. Правда, не «жигулевским», а водичкой, зато из холодильника!..

Они разбрелись по кладбищу. Феликс задержался перед койтасом — намогильным камнем, вытесанным в форме барана,— их здесь было довольно много. Спереди он разглядел обозначенные спиральными витками рога, по бокам отчетливо выступали изображения лука и треугольного боевого топора. Камень, который Феликс тронул рукой, как, бы проржавел или покрылся лишаями—бурыми, зеленоватыми, серыми, похожими на жабьи бородавки. Это был известняк, обычный для этих мест, светлый, удобный для обработки — вначале, при добывании мягкий, но затем приобретающий прочность. Казалось, ржавчина и наросты на нем — это песок и сор, нанесенные ветром, Феликс провел, ладонью по спине койтаса, но ладонь прошлась по жесткой поверхности, царапающей кожу, как крупный наждак.