Ночь предопределений - Юрий Герт

— Не так! — с досадой воскликнула Айгуль, бросив на стол карандаш, которым что-то до того чертила на листе бумаги.— Не так вы все понимаете!..

— Но факт остается фактом! — прервал ее Карцев.— Да, фактом! И ради них...— Он вскочил, сделал два или три шага, уткнулся в шкаф и вернулся на прежнее место,— Ради них, говорите вы... Убейте — не понимаю!

— А я все объясню,— сказал Жаик.— Хорошие люди, честные, слов нет... Но — люди, люди...— Он сокрушенно вздохнул — Им тоже ведь кое-что достается — награды, поощрения, анау-мынау... А что и откуда — они в этом не разбираются, люди простые... И тут — Казеке, и за ним — слух: премий, наград хочет лишить...

— Ясное дело,— сказал он, барабаня пальцами по пустому подлокотнику кресла, в котором сидел Темиров.— Приносят тебе ведомость и тут же карандашик в руку вкладывают, на — распишись, вот в этом месте...— Для живописности он покрутил пальцем по ладони, словно играя в «кашку варила»,— И вот здесь... Кто откажется?

— Вся задача в том, чтобы соединить государственный и личный интересы,— наставительно произнес Сергей, глядя на Темирова.— И об этом думают, у-у-умные головы думают... Простите меня, Казеке,— поумней наших... И тут всякая партизанщина... От нее иной раз больше вреда, чем пользы...— Он нервничал, это заметно было по тому, как бегал, ища поддержки, его взгляд, хотя голос звучал подчеркнуто солидно, весомо.

Государственный интерес... Премии... Как будто сам он этого не знает, думал Феликс. И не знает всего, что мы можем сказать... Потому он и не смотрит, и молчит с таким презрительным превосходством... И Айгуль...— Сидя у стола, она сложила — уголок в уголок — бумажный лист и водила ногтем по сгибу вверх-вниз, вверх-вниз. Лицо ее было наклонено так низко, что Феликс, продолжая стоять, видел только черные, блестевшие на свету волосы. Паненка Айгуль, подумал он, глядя на ее палец с темно-красным, скользящим по бумаге ноготком; ему вспомнилось раннее утро, Кургантас и то, как вслед за книксеном он поймал ее руку, прижал к губам...

Наверное, она ощутила на себе его взгляд и, приподняв голову, отвела рукой, откинула назад густую прядь. Феликс увидел ее глаза, губы, усмешку на них — горькую, разящую...

— Вы правы, Казеке!..— Он не заметил, как все повернулись к нему, перед ним был только статистик, его сумрачное, каменно-неподвижное лицо.

— Вы правы!.. И хозяйственные проблемы, планы, премии — все это еще ничего не решает... То есть — решает, конечно, и многое решает, но главное, в чем Казеке прав,— он обращался ко всем, и ко всем даже больше, чем к Темирову, но смотрел только на него,— главное — это человек, его достоинство, главное — суметь, даже когда это тебе не выгодно — впрочем, именно, именно тогда, когда не выгодно, когда это к явной невыгоде твоей — остаться человеком! Вот в чем Казеке прав — и с чем, кстати, никто из нас не спорит!..

Он ощутил вокруг некоторую ошеломленность и вслед за нею — негромкий и как бы вынужденный шумок одобрения.

— Браво!— сказал Спиридонов, прежде молчавший.— Брависсимо!..

Феликс вонзил пальцы ему в плечо.

— С этим никто из нас и не спорит, Казеке!.. Напротив! Совершенно напротив!.. Дело в другом, Казеке: какой в этом смысл?..— Он зажегся. Он уже не чувствовал себя лицемером, только лицемером.

— Ведь не думаете же вы, что от инспектора отдела статистики при райисполкоме (он с нарочитой, жестокой тщательностью выговорил этот длинный титул) так уж много зависит? Что от того, как будут заполнены ваши бланки (он опять-таки намеренно, даже с удивившей его самого жестокостью, вместо «ведомости» или «отчеты» употребил небрежное «бланки»), зависит, так сказать, благоденствие всего района?..- Он заметил, что Темиров, наклонясь, о чем-то тихо спросил Жаика, и тот помедлил, потер мочку уха, прежде чем ответить...

«Благоденствие»,— мелькнуло у Феликса,— есть ли оно, это слово, на казахском?.. Впрочем, пояснять, останавливаться он не стал. — И что уцелей в этом качестве вы и дальше, поголовье овец в районе будет стремительно увеличиваться, воровство исчезнет, приписки прекратятся?.. Или — что если, как удачно выразился Сергей... если вы на всем скаку смените седло, то район из-за этого будет ввергнут в катастрофу?.. Ведь не так вы наивны, чтобы так думать! Тогда — зачем? Можете вы ответить?.. Какой смысл в этой вашей борьбе, упорстве, беспрерывных жертвах?.. Ради кого? Чего?

Темиров молчал.

— Он прав, Казеке,— закивал Жаик, похлопывая Темирова по отвесно срезанному плечу,— он прав...

— Лучше не скажешь,— сказал Сергей, с надсадой прочищая горло.

Карцев развел руками, и даже гипнотизер издал похожий на хрюканье, но вполне одобрительный звук.

— Все мы желаем вам добра,— сказал Феликс,— в этом вы не можете сомневаться... Каждый из нас трижды поставил себя на ваше место, Казеке, хотя в этом не было и нужды: наверное, каждый в свое время уже пережил то, что переживаете вы сейчас... Да,— сказал он, заметив недоуменье Темирова, короткую вспышку в его глазах,— у каждого, поверьте в жизни уже что-то такое было... Я ведь тоже впервые здесь встретился, познакомился... Все мы здесь впервые познакомились, и даже не очень... Не очень много знаем о жизни друг друга, но я совершенно уверен, что у любого нечто подобное случалось,— у всех, кто собрался в этой комнате... (он не выделил Айгуль, как бы просто не заметил ее). И мы не хотим чтобы для вас это кончилось тем же...

Может быть, ему это показалось, было плохо видно да и смотрел он на статистика, только на него, но в этом месте у Жаика странно вспыхнуло в глазах и жирный, округлый подбородок мелко задергался.

Как бы там ни было,— закончил Феликс (и это было тоже для нее, и скорее для нее, чем для Темирова, словно ушедшего в себя, по нему трудно было определить, слышит он Феликса или не слышит),— подумайте, Казеке, над тем, что мы говорили... Подумайте, постарайтесь нас понять... Разница между людьми не в том, что одни способны на борьбу и жертвы, а другие — не способны... Просто одни верят что жертвы эти имеют смысл, а другие — нет...

Жаик поднялся и обнял его, растроганно трепля по спине. Карцев поймал и пожал ему руку. Гронский тяжело заворочался, заскрипел пружинами, вставая с кровати.

— Что же,- произнес он, заложив большие пальцы обеих рук за туго натянутые подтяжки на выпуклой груди, — что же...— Он посопел, как бы настраиваясь, собираясь с мыслями.— Все, что можно... Что нужно было сказать... м-м-м... уже сказано... И мне остается...

Он был, конечно, менее великолепен, чем на сцене, сейчас, в полосатых подтяжках и домашних, на босу ногу шлепанцах... А возможно и более, подумал Феликс, возможно... Он поменялся с Гронским местами, теперь тот стоял посреди номера, отбрасывая на заднюю стену и дверь огромную плотную тень.

— ... совсем немного,— сказал Гронский. Но тут из-за его спины, из тени, лежащей на стене черным сгустком, с воздетыми к потолку, сплетенными руками метнулся Спиридонов.

— Казбек!..— возопил он неистовым, рыдающим голосом,— Казбек, дорогуша!.. Пошли ты их всех к собачьей матери!.. Хочешь — на колени стану, только пошли!..

Он, как на ходулях, качнулся на длинных ногах, когда Карцев ухватил его за локоть. «Пьяная скотина»,— пробормотал тот сквозь зубы, выталкивая Спиридонова в коридор без особого, впрочем, сопротивления с его стороны.

В распахнувшейся двери мелькнули, а потом уже и протиснулись в номер, очевидно, таившиеся где-то поблизости Бек Рита и Вера.

— Так вот,— продолжал Гронский, с присущим ему самообладанием делая вид, будто ничего не случилось,— Вы слышали, о чем тут мы говорили, и, конечно, понимаете, что мы хотим вам добра... Только, только добра,— повторил он, поправляя на носу очки, подсаживая их ближе к глазам — Только добра... И вы будете... Нам бы хотелось,— поправился он, но голос его все равно звучал отрывисто, резко,— нам бы хотелось, чтобы впредь вы вели себя как благоразумный человек...— Феликс не слышал, что говорил Гронский дальше.

Он не слышал слов, не вслушивался в них, он слышал только голос гипнотизера, густой, завораживающий, его властные повелительные интонации. «Чушь,— сказал он себе,— выдумка... Расстроенное, развращенное воображение...» Его покачивало, как на волнах, и было странно, что другие этого не чувствуют.

Айгуль сидела за столом, напряженно сгорбясь, сжимая в кулаке скомканный листок.

— Вы меня поняли?..— сказал Гронский. И, не услышав ответа, произнес, уже с утвердительной интонацией:— Поняли, поняли...

Темиров привстал, ножки кресла скребнули по полу. Он потянулся к лампе погасшей сигаретой, ее черный, обугленный кончик завис над стеклом. Он вздрагивал, пальцы у него вздрагивали, а лицо было в густой испарине и блестело, как смазанное маслом.

Он прикурил и затянулся — глубоко, не ртом, не легкими всем телом, казалось, вдохнув ядовитый, едучий дым.