Ночь предопределений - Юрий Герт

— Все это чепуха,— сказал Феликс.— Все равно ничего у вас не выйдет.

— Посмотрим,— сказал Карцев. И повторил:— Вы с нами?

— Слуга покорный,— усмехнулся Феликс.— Я там уже был... Вам не кажется, что все это просто глупо: сначала мы с Сергеем, потом Жаик, теперь вы...

— Посмотрим.

— И смотреть нечего. И нечего пытаться, мотать друг другу нервы...— Он вдруг ощутил себя рыболовом, подергивающим леску во время клева.— У него, если хотите, там не та система отсчета...

— Посмотрим,— в третий раз, и с все возрастающим напором, повторил Карцев.— Так вы идете, Геннадий Павлович?

— Я с вами!—сказал Спиридонов.

— A вас не надо,— сказал Карцев.

— Это почему?..

— Да так...

— Зря вы идете,— сказал Феликс.

Карцев вышел, Гронский без особенной охоты последовал за ним.

Феликс по капельке выцедил остатки портвейна; он совсем забыл о нем, хотя все время держал стакан зажатым в кулаке.

— Все равно,— сказал он,— они ничего от Темирова не добьются.

Он поймал на себе все тот же настороженно и холодно наблюдающий за ним взгляд Бека.

— Геннадий Павлович добьется всего, чего захочет,— сказала Рита.— Вы его не знаете!— Феликс почувствовал в се голосе кроме торжества привкус горечи.

— Тс-с-с...— Спиридонов вскинул руку с указательным пальцем, устремленным к потолку, и почему-то на цыпочках, широко расставляя ноги, вышел из комнаты.

11

За окном протяжно взвыл и ударил в стекло ветер.

— И все-таки — нет, не знаю,— сказала Вера, вздрогнув,— разве можно так жить?..— Она говорила как будто наедине сама с собой, подперев подбородок и уставясь в пустоту. Тени — она сидела наискосок от лампы — делали ее глаза огромными.— Никто из вас ни во что не верит!.. Это же страшно, если ни во что не верить... Вот Виктор Сергеевич...— задумчиво продолжала она, помолчав.— Он ведь такой умный, знающий, с ним и в Москве, и в Ленинграде считаются... И работать у него интересно, мне он больше дал, чем весь наш институт. И что же? Он во что-нибудь верит?.. Или вот — Гронский Геннадий Павлович... Может, в старости люди становятся циниками, не знаю. Но хотя бы когда-то, в юности, он верил во что-нибудь?..

С ее высокой шеи на грудь падала длинная нитка светлых бус. Она, как четки, перебирала пальцами деревянные, отливавшие лаком шарики.

— Тут не цинизм, тут другое...— сказал Феликс.—Тут если даже и цинизм, то... «Я, кажется, защищаю...— мелькнуло у него.— Защищаю или защищаюсь?..»

Но Вера пропустила его слова мимо ушей.

— Ну почему это нужно обязательно думать, что если порядочный, честный человек, то его не поймут, не поддержат?.. И наоборот — станут строить всякие козни? Почему?.. Почему надо считать, что вокруг сплошь скверные люди? Что света нет — одна чернота?.. Как можно так жить?.. И когда ты не хочешь в это верить, тебе говорят, что ты не знаешь жизни, не вправе судить... Почему?..— Теперь она в упор смотрела на Феликса, не скрывая, что ее вопросы направлены именно ему.

Даже при желтом свете лампы было видно, как горит, пылает ее лицо. Пожалуй, оно уже не выглядело кукольным...

— Балда ты, Верка,— сказала Рита.— И правильно тебе все говорят... «Почему? Почему?...» Помалкивала бы лучше себе в тряпочку и не совалась, куда не просят!..— Она оглянулась на Феликса, ожидая поддержки.

— Нет, и правда — почему?..— заговорил не подававший до того голоса Бек. Он привстал, без нужды, как обычно, поправил за ушами дужки очков, снова сел.— Почему?.. Ведь существует определенный порядок... И если одна инстанция решит что-либо неправильно, есть другая инстанция... Это в схеме, конечно. Но у нас в архитектуре, например, не обойдешься без схем, важно только, чтоб схема была правильная...

Правильные ребята,— подумал Феликс, слушая Бека. Правильные... Ну, это понятно, почему они такие. А Статистик?.. Он их в два раза старше,— он почему?.. А Наташа?— подумал он вдруг,— Почему она?..— И за нею проступили, закружились еще какие-то лица, такие знакомые и вроде бы разные, ни в чем не напоминающие друг друга, но в то же время в чем-то подобные, соединившиеся в этот миг для него в человеке, сидящем сейчас в продавленном кресле с вонючей кубинской сигаретой в бурых от дыма пальцах, в дальнем, самом дальнем отсюда — по коридору и налево — номере...

— Потом...— сказал он (голос у него почему-то сел и сделался хриплым).— Мы еще поговорим об этом...

В коридоре было по-прежнему темно, но он, казалось, уже свыкся с этой темнотой и шел быстро, не боясь споткнуться. Он спешил, словно мог опоздать, что-то пропустить...

Статистик сидел в своем кресле, в той же прямой, напряженной позе, в которой Феликс, выходя, его оставил, и остальные были здесь, то есть, помимо Сергея и Айгуль, рядом с Темировым, колено в колено, сидел на кровати Жаик, и около — Карцев, и напротив, тоже на кровати, глубоко прогнувшейся под ним, отвалился на подложенную сзади подушку Гронский. У двери, лопатками в косяк, вытянулся Спиридонов.

Заостренный, налитый по краям зловещей краснотой язычок пламени пятнами выхватывал из сумрака обращенные к Темирову лица, выпуклости лбов, горящие в глубине подбровий глаза... Тайная вечеря, усмехнулся про себя Феликс. Он остановился у двери, как и Спиридонов, опираясь спиной о косяк. Никто не обратил внимания на его приход. Тайная вечеря, и свет золотистый, с коричневатым отливом, как у поздних голландцев...

— «Сиди на пороге своего дома, и мимо тебя пронесут труп твоего врага»,— сказал Жаик, похлопывая Темирова по колену и улыбаясь.— У каждого своя голова на плечах, поступай, как знаешь, но это тебе мой совет...

— Как, как?..— переспросил Карцев.—«Сиди на пороге...»

— Это у нас, у казахов так говорят,— сказал Жаик.—«Залымнан кус — сабыр сакта, тарыкпа, зауалын кут — зэбир бастар табытка!...»— Он все похлопывал, поглаживал Темирова по колену, и с лица у него не сходила дружелюбная улыбка. — У тебя мать-старуха, у тебя дети... Седина в волосах... Правда, не как у меня,— Жаик, посмеиваясь, провел рукой по своей круглой, похожей на шар голове, покрытой редкими сивыми волосками,— но тоже, тоже... И главное — не мальчики мы оба с тобой, успокоиться пора, угомониться — сколько можно?... Найди себе хозяйку хорошую, чтоб за тобой, за матерью, за младшими твоими смотрела — и живи, как все люди живут. А это...— Он кивнул на сложенные пирамидой посреди стола папки.— Я тебе опять повторю: «сиди на пороге своего дома...»— Вторую половину фразы он закончил по-казахски:—«Зауалын кут — зэбир бастар табытка!..»

— Он тысячу раз прав — Жаке-ага!— подхватил Карцев с несвойственной ему импульсивностью.— Тысячу раз!.. (Ну вот, стукнуло у Феликса сердце, начинается... И так ему стало тоскливо, зябко...) И потом...— теперь уже Карцев радостно, чуть ли не благодарно потрепал Жаика по спине,— и потом — где они, те самые люди, про которых нам тут говорили?..— Он поочередно посмотрел на Темирова и Айгудь. (Это Айгуль, это она, подумалось Феликсу.— Темиров бы... Он, вероятно, и не дошел... Не снизошел до того, чтобы о чем-то таком говорить... Именно — не снизошел,— повторил он, внезапно озлобляясь. Он мельком скользнул взглядом по хмурому лицу Темирова, оно показалось ему надменным, высокомерным...)

— Где они были?.. Кто из них пальцем хоть шевельнул, когда вам пришлось туго?..

Темиров повел рукой, как бы останавливая Карцева, но тот не дал ему произнести ни слова:

— Это он,— Карцев указал на Сергея,— он вам помог! И не просто помог — под удар самого себя поставил! Ему и по шее могли накостылять, если что не так, верно? И еще накостыляют, не ровен час! Правильно я говорю, Сергей?

— Как пить дать!..— вздохнул Сергей, обреченно потирая затылок.— Накостыляют!..

— То-то!— сказал Карцев.— Люди!.. Где они?.. (Где они?..— отдалось, как эхо, в голове у Феликса,— где они?..)

— Я понимаю, все понимаю,— эти чабаны, например... Целый год в степи, где-нибудь на дальних отгонах, и зимой — гололеды, бураны; и на сто, на двести километров — ни живой души, а по ночам — то ли ветер воет за окном, то ли волки... Ведь это — бр-р-р!..— Он передернул плечами. В короткой паузе послышался тонкий, хватающий за душу посвист ветра.— Слышите?..— усмехнулся Карцев.— Что называется, легок на помине... Так вот, эти люди... Честнейшие, чистейшие, святые люди...

— Святые!..— повторил Жаик.— Правильно, правильно — святые люди!..— и закивал головой.

— Я мужик,— Карцев вытянул перед собой руки, вверх ладонями.— Я знаю, что это значит — выходить каждого ягненка, уберечь каждую овцу...— Руки у него были небольшие, аккуратной формы, привыкшие к ватману, карандашу...— И когда за спиной этих чистейших, святых людей заваривают грязные дела, и кто-то, пользуясь, так сказать, плодами их труда, пытается набить свой карман... Я понимаю!— сказал Карцев, — Понимаю вас, Казеке! Как тут утерпеть, выдержать?..

— Но где они были,— он впился глазами в Темирова, и голос его, до того рокотавший на низах, утончился и зазвенел,— где они были, эти люди, когда вас мешали с грязью?.. Перетрухали — все до одного?..