Двенадцать подвигов Рабин Гута - Алексей Лютый

– От кутюр! – теперь уже окончательно потеряв самообладание, завопил Рабинович в ответ на вопрос Гомера. – Какие герои, придурок? Какие полубоги? Где ты у нас на кителях ордена увидел и нимбы над макушками нашел?

Поэт ничего не ответил. Может быть, он и хотел что-то сказать, но Сеня столь яростно возил его носом по животу Жомова, что изо рта Гомера ничего, кроме бессвязного бульканья, вырваться просто не могло. Некоторое время Иван с заинтересованным вниманием сверху вниз смотрел на голову поэта, не без помощи Рабиновича выписывающую параболы и гиперболы на животе омоновца, а затем резко отодвинулся в сторону. Не ожидавший такой подлости от друга, Сеня едва устоял на ногах. Но вот Гомера из рук все-таки выпустил.

– Может, хватит об меня его сопли вытирать? – недовольно глядя на пылающего праведным гневом Рабиновича, поинтересовался Иван. Сеня только махнул рукой.

– Тьфу на вас на всех, – сплюнул кинолог и, отойдя на обочину, уселся прямо на траву. – Сами с этими уродами разбирайтесь.

– А чего тут разбираться? – удивился Попов, из-под ладони посмотрев на солнце. – Время позднее, пора обедать. Я тут прихватил кое-что из дома, – Андрюша достал из-за пазухи увесистый сверток и с сомнением в глазах осмотрел его. – Но думаю, что этого на всех не хватит. Вань, может быть, потрясешь этих горе-вояк на предмет съестных припасов?

Жомов был бы плохим ментом, если бы не мог вытрясти из попавшегося под руку нарушителя общественного спокойствия что-нибудь полезное для себя. Поэтому просьба Попова не заставила его краснеть и возмущаться. Зычным голосом приказав приготовиться к досмотру, Ваня принялся потрошить содержимое тощих котомок греческих воинов. Эллины, видимо, воспринявшие подобное обращение с собственным имуществом как должное, не выказывали никакого неудовольствия бесцеремонными действиями омоновца, и Жомов вскоре вернулся к друзьям, неся в одной из экспроприированных котомок несколько кусков вяленого мяса, пресные лепешки и целую россыпь головок чеснока. Андрюша тут же спрятал свой НЗ обратно за пазуху и вместе с Ваней принялся за поглощение отобранных с боем трофеев. Рабинович недовольно покосился на обоих и, презрительно проворчав что-то нечленораздельное, отвернулся, забрав из рук Жомова лишь небольшой кожаный бурдюк с кисловатым слабеньким вином.

Вид жующих Жомова и Попова вызвал у греческого воинства обильное слюновыделение. Желудки эллинов громко заурчали, настоятельно требуя от своих хозяев присоединиться к трапезе, и оба отряда тут же рассыпались по обочинам дороги. Вскоре на тропе так и не начавшейся войны остались только Гомер и еще какой-то расфуфыренный, как декоративный петух, грек в багровой тунике и с разноцветным плюмажем на позолоченном шлеме. Он стоял посреди дороги, там, где недавно находился второй отряд, и, оперевшись на меч, с закрытыми глазами раскачивался из стороны в сторону, просто чудом умудряясь удерживаться на ногах. Гомер немного растерянно посмотрел по сторонам, а затем подошел к противнику и тронул его за плечо.

– Иксилон, очнись, – проговорил поэт. – Хвала олимпийцам, сражения не будет.

– А? Че? – встрепенулся командир второго отряда и, открыв глаза, с удивлением уставился на стоявшего прямо перед собой Гомера. Несколько секунд Иксилон удивленно хлопал ресницами, а затем истошно завопил:

– Пилосцы, к оружию! Враг окружил вашего командира!

Ваня Жомов, мирно жевавший пищу на травке, явно не ожидал, что в обеденный перерыв кто-то может начать истошно орать. Поперхнувшись непрожеванным куском мяса, он резко обернулся и запустил первым попавшимся под руку булыжником в возмутителей спокойствия. Гомер, уже наученный горьким опытом, рыбкой нырнул в дорожную пыль, а вот Иксилон, проспавший всю самую интересную часть представления, остался стоять неподвижно. За что и поплатился.

Пущенный железной рукой омоновца булыжник на околосветовой скорости произвел стыковку с позолоченным бронзовым шлемом грека, огласив округу оглушительным набатным звоном. Несколько мгновений Иксилон стоял неподвижно. Он даже успел удивленно хлопнуть ресницами, прежде чем обрушился на дорогу по соседству с Гомером и, нечленораздельно хрюкнув, тут же свернулся клубочком и громко захрапел, как новобранец после команды «отбой». Жомов недовольно покосился на Иксилона, раздумывая, не уменьшить ли громкость храпа вторым булыжником, но, решив, что это уже не поможет, только махнул рукой и вернулся к трапезе. А Гомер, поднявшись с пыльной дороги, отряхнулся и подошел к Рабиновичу.

– Скажи, благородный, коль вы не герои, откуда пришли вы на землю Эллады? – нараспев поинтересовался он. – Диковинный облик такой подобает лишь грозным титанам да гордым Кронидам. Ответь же мне, кто вы, во имя Афины!

Несколько секунд Рабинович задумчиво рассматривал поэта, словно решая, что лучше – дать ему сразу в ухо или послать в пригород Магадана, а затем все равно дать в ухо. А Гомер ждал ответа, совершенно не подозревая о том, какую каверзу судьба в лице кинолога готовится ему преподнести. Сеня несколько мгновений смотрел в наивные глазенки поэта, а затем махнул рукой.

– Хрен с тобой. Живи, – великодушно разрешил греку Рабинович. – Только сразу предупреждаю, еще раз начнешь со мной своим «высоким слогом» разговаривать, скормлю псу. Он у меня непривередливый. Сожрет все и не подавится. Понял?

Мурзик укоризненно посмотрел на своего хозяина, всем своим видом выражая недовольство подобной клеветой, а затем фыркнул и, стащив из-под рук у Попова кусок вяленого мяса, отошел в сторону. Дескать, поэтов, хозяин, будешь сам жрать, а меня и баранина вполне устроит. Гомер проследил за псом взглядом и расценил его действия иначе. Поэт посчитал, что уж если странный пес странных путешественников и вяленым мясом не брезгует, то и от грека на закуску отказываться не станет. Горестно вздохнув, Гомер пробормотал себе под нос: «Нет пророка в своем отечестве!» – а затем обиженно посмотрел на Рабиновича.

– И что вы все такие зануды? – поинтересовался он. – Уйду я от вас на развалины Трои. Лишь души героев оценят поэта…

– Опять начинаешь?! – рявкнул на грека Сеня. Тот испуганно покосился на безразличного ко всему происходящему Мурзика и прикусил язык.

– Вот так-то лучше, – усмехнулся кинолог. – Так как нам пройти к Олимпу?

Грек глубоко вздохнул, то ли собираясь ответить наконец на простой вопрос Рабиновича, то ли намереваясь снова о чем-то его спросить, но не успел. Едва Гомер разинул рот, собираясь выдавить из себя очередную порцию шедевров античной литературы, как неожиданно для всех окрестности огласил громогласный звук фанфар или их греческих аналогов, удивительно похожий на сигнал воздушной тревоги времен Второй мировой войны.

Гомер подпрыгнул на месте и застыл с открытым ртом. Попов, напротив, от неожиданности так резко сглотнул, что едва не подавился, и пару секунд не мог шевелить челюстями, замерев у дороги, как идеальный натурщик для лепки статуи немого удивления. Сеня вздрогнул и интуитивно схватился за дубинку, Жомов вскочил на ноги и даже Мурзик угрожающе зарычал, повернувшись в сторону гор, с отрогов которых и долетел звук труб Иерихона. А греки, побросав свою скудную трапезу, к тому же ополовиненную жомовско-поповской ордой, суетливо принялись выстраиваться в боевой порядок прямо напротив застывшего на пятой точке Андрюши.

Античные бойцы все до единого принялись расправлять помятые туники и, пытаясь приладить на место непослушную амуницию, натирали ее пропыленными и засаленными котомками, видимо, надеясь этим странным способом заставить ее сверкать на солнце. Причем ни один грек не смотрел на то, что делают его руки, а каждый, раззявив рот, пялился в сторону горной дороги, по которой с невероятной скоростью приближался огромный столб пыли.

Неизвестный локомотив мгновенно домчался до равнины и, скрипя тормозами, резко остановился прямо напротив двух армий, застывших по стойке смирно. Сопровождавшие его почетным эскортом клубы пыли в первую секунду не заметили остановки и проскочили мимо. Но затем они исправили свою ошибку и вернулись назад, осев не на дороге, а на греках, ментах и Мурзике толстым серым налетом. Видимо, просто из вредности!

Пока доблестные сотрудники милиции откашливались, отплевывались и протирали глаза, пыль окончательно утратила способность к беспилотным перелетам и опустилась вниз, открыв путешественникам довольно-таки странное зрелище. Прямо посреди дороги возвышался небритый и давно не стриженный долговязый панк с маленьким серебряным рожком в руках, обутый в ковбойские сапоги с пришитыми к голенищам крылышками и обряженный в девственно-белый хитон.

Вопреки всякой логике, позолоченные птичьи конечности не свисали вниз, словно нос у тапира, а непрестанно трепетали. Причем правое крыло левого сапога усиленно старалось врезать по левому крылу правой половины обуви. А поскольку глаз оно не имело, то чаще всего попадало то по голому колену панка, то по его икре, а то забиралось и кое-куда повыше, прямо под край хитона. Панку это довольно быстро надоело, и он решил пошире расставить ноги. Отчего мгновенно стал похож на младенца-переростка, у которого «памперсы» уже да-авно перестали что-либо впитывать. Впрочем, было похоже, что небритого скорохода его собственная поза ничуть не волнует.