Вкус свинца - Марис Берзиньш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотелось уже покончить с этим, но всегда кому-то удавалось уговорить меня ну еще хоть разок защитить честь роты. Да разве так честь защищают? И вот однажды, не в силах отказать, я в конце концов так получил в лоб от чемпиона полка, что, говоря словами старшего лейтенанта Зиедса, ажчавкнуло. Все! Finita la comedia.
Продолжайте плющить носы — спортом я никогда не мог это назвать — без меня. Ничего себе, бои настоящих мужчин! Курам на смех.
Мне, однако, было не до смеха, после последнего боя замучила тошнота и головокружение. «Жизнь вне опасности, но сотрясение мозга ты все-таки получил,» — сказал врач и сослал меня на две недели в лазарет. Потом, как-то раз перед глазами вдруг появился маленький прямоугольник, светившийся всеми цветами радуги, потом закружилась голова, а еще через мгновение я провалился во тьму. Когда очнулся, доктор, наклонившись надо мной, в сомнении качал головой. Армии не нужны такие, кто падает в обморок, решила врачебная комиссия. Признали негодным к военной службе. Вручили бумагу с печатью и отпустили домой. К счастью, за пределами казармы в обморок уже не падал. На гражданке воздух все же куда как здоровее.
Слухи о репатриации немцев на родину, смущая умы, ходят уже довольно долго, и вот настает день, когда из сплошного тумана выступают четкие контуры и новости, которые еще недавно считались безответственной болтовней или пустыми выдумками, обретают официальную форму и содержание. Многие воспринимают предложение фюрера вернуться в Рейх с удовлетворением — как заботу о соотечественниках, как протянутую в сложный исторический момент руку помощи, как призыв стать едиными в объятиях Великой Германии, а не оставаться рассеянными по всему миру. Разумеется, немало тех, кто в сомнениях покусывает губы и мучается с принятием решения. Что выбрать — могучую отчизну, где многие никогда и не бывали, или родину, где поколения предков жили веками?
Возможность репатриации навела в нашем доме что-то вроде паники. Самое поразительное, что у мамы вдруг обнаружились взгляды и мысли насчет международной политики. Она ведет себя так, как, по-моему, должен вести себя Вольфганг, зато отчим держится как латышский крестьянин, которого силком хотят выгнать с возделанных им полей.
— Никуда я не собираюсь ехать, — Вольф стоит, обеими руками вцепившись в дверные косяки. И выглядит смешно.
— Дорогой, пожалуйста, пораскинь мозгами. Это не воскресная прогулка. Если так серьезно зовут обратно, тому есть причина. Откуда мы знаем, что еще нас ждет здесь. Придут русские и перестреляют всех немцев. Со всеми женами, — в уголках маминых глаз появляются слезы.
— Мария, ну что ты. С чего вдруг — сразу перестреляют? За что?
— Не знаю, но мне страшно.
— Германия ведь с Россией договор заключила… — я пытаюсь говорить, сам не понимая что.
Мама и отчим пристально смотрят на меня. Мама с сочувствием, Вольф слегка исподлобья.
— Что вы так уставились? — под их взглядами чувствую себя идиотом.
— Ой, сынок… — мама вздыхает.
— Да у меня нет никакого желания говорить на эту тему. У меня здесь дом, работа. И вообще — вся жизнь. Как ты сможешь оставить эти дубы, которые еще твой дед сажал? Смотри, какие вымахали, кронами сплелись… а как птицы поют по утрам летом…
Знаю, что на Вольфганга порой находит поэтический настрой, но, услышав такой мощный сентиментальный пассаж, я смотрю на него, просто вытаращив глаза.
— Майн Готт, Вольфи! Когда моему отцу вдруг приказали перебраться из Лиелвирцавской школы в Алуксне, он сказал: «Когда ты, человек, всем сердцем и душой прикипел к какому-то месту, вещам и людям, судьба тебя обязательно вырвет из безмятежной жизни и зашвырнет далеко-далеко, чтобы ты мхом не зарос».
— Может быть, с кем-то так и случалось, но это ж не правило. Большинство проживает жизнь на одном месте. Почему мне не любить свой дом, город, людей вокруг? Это же так здорово, разве нет?
— Да, конечно, но, если жизнь подает тебе знак, нужно прислушаться.
— Дорогая, не верю я в знаки.
— Ну, ладно, не будем про знаки. Но ведь от Германии есть официальное приглашение. Для тебя это пустой звук? Корабли уже в порту. И почему-то твои земляки, недолго думая, пакуют чемоданы. Орднунг мус зайн, ты же так говоришь?
— Ну, это ты не по делу. Порядок наступит тогда, когда Латвия и Германия заключат договор, в котором все будет четко и ясно прописано. А пока все происходит на авось, как у русских. Стоит заорать этому загребале шекелей, и…
— Загребала шекелей! — я усмехнулся. — Что ты этим хочешь сказать? Гитлер грабит евреев?
— Да, и на других тоже глаз положил. Цель у него совсем простая — захват Европы, а, если получится, то и всего мира. Увы и ах.
— Ну… — мама опять вздыхает. — Наверно, с такими взглядами тебе туда нечего соваться.
— Ао чем я тебе говорю! — Вольф оттаивает. — Поживем — увидим.
— Ладно, увидим… и все-таки не хочется опоздать на последний пароход и оказаться в лапах коммунистов. Сам хорошо знаешь, у них руки по локоть в крови. И цель та же, что и у Гитлера, пустить свою заразу по всему миру.
— О коммунистах знаю понаслышке. Из Германии мне друзья пишут, а вот, что у России на уме, — по газетам да по слухам. Не так страшен черт, как его малюют…
— Ну, это уж слишком. Адвокатом русских заделался? Ты, немец.
— Но ведь между Россией и Германией — мирный договор, — подчеркнуто невинным выражением лица Вольф пытается рассмешить маму.
— Пожалуйста, не паясничай!
— Между прочим, вчера, когда шел домой, встретил Пауля Шиманиса[8]. Так он никуда не собирается ехать.
— Как?! А разве он уже не уехал?
— Уезжал, но после австрийского аншлюса вернулся. Туда же, на улицу
