Записки прокурора - Анатолий Безуглов

В чемоданах оказалось несколько заграничных отрезов и много других вещей. Лабецкая заявила, что все они куплены ею вскоре после войны лично для себя и никакой спекуляцией она не занимается.

Осматривая сами чемоданы, я обратил внимание на подпись, которая была сделана на внутренней крышке самого большого, из искусственной кожи. Надпись была на немецком языке и в переводе гласила: "На добрую память дорогой русской девушке Леночке Смирновой от фрау Мюллер. 14 августа 1947 года, город Зильдорф". Я спросил Лабецкую:

- В 1947 году к вам заезжала Елена Смирнова?

На мгновение в глазах женщины промелькнул страх, но она тут же овладела собой и почти спокойно ответила:

- Да, заезжала. Это моя двоюродная сестра. Я подавала в домоуправление заявление о том, что она поживет у меня несколько дней. Она ехала из Германии и оставила мне эти чемоданы и еще кое-какие вещи. А я отдала ей почти все свои запасы продуктов...

- А куда она от вас уехала? Где Смирнова живет сейчас?

- Она уехала к себе домой... Не то в Читу, не то в Челябинск, - сказала Лабецкая. - А потом вышла замуж и уехала с мужем куда-то на Север и перестала писать мне. Даже не знаю почему...

Уже заканчивая обыск, я обратил внимание на красивую серебряную шкатулку. На ее крышке было выгравировано: "Елочке от лейтенанта Петрова А.А. 1944 год".

- А эта вещь кому принадлежит? - спросил я.

- Вы говорите так, будто это не моя квартира, - капризно протянула Елена Ивановна. - У меня ведь тоже были поклонники. И, представьте себе, кое-что дарили.

- Эту шкатулку мне придется пока изъять.

- Это ваше дело...

Мне удалось установить, что Елена Смирнова, знакомая с некоей фрау Мюллер из города Зильдорфа, была военнослужащей. К объяснениям, которые прислала Мюллер, были приложены две фотокарточки старшины медицинской службы Елены Федоровны Смирновой, демобилизованной из армии 15 августа 1947 года и выехавшей к месту постоянного жительства в Мурманск.

Когда я взглянул на фотографию Смирновой, то невольно вздрогнул. Вытащив из сейфа снимок лица, восстановленного по черепу профессором Герасимовым, и приложив его рядом с фотографией Смирновой, я удивился их поразительному сходству. Тот же узкий монгольский разрез глаз, тот же овал лица и припухлость губ. Единственное, что не совпадало, - прическа. На снимке, присланном профессором, она была гладкой, а у Смирновой красовалась копна пышных вьющихся волос.

Я немедленно созвонился с прокуратурой Мурманска и попросил срочно навести справки о судьбе Елены Федоровны Смирновой. На следующий день передо мной лежала телеграмма: "Елена Федоровна Смирнова ушла добровольцем на фронт в 1943 году и больше в Мурманск не возвращалась. В августе 1947 года родители получили письмо Елены с обещанием приехать в Мурманск, но не приехала. Вскоре родители получили письмо, что Елена Смирнова осуждена за спекуляцию. Родителям не удалось установить, когда и кто осудил дочь. Розыск не дал результатов. Подробности письмом. Следователь Садогян".

И вот через несколько дней в моем кабинете сидел здоровенный мужчина с рыжей бородой - с виду типичный северный помор, отрекомендовавшийся Федором Смирновым, отцом Елены Смирновой...

- Вам кто-нибудь из этих мужчин знаком? - спросил я Елену Ивановну Лабецкую, указывая на четырех крупных, усатых и бородатых мужчин, сидевших на скамье у окна в следовательском кабинете.

Бросив на них беглый взгляд, Лабецкая недоумевающе пожала плечами.

- Первый раз в жизни вижу.

- Жаль, - сказал я. - А ведь один из них ваш дядя, отец вашей двоюродной сестры Елены Смирновой... Познакомьтесь, Федор Степанович, со своей племянницей, - предложил я оторопевшему Смирнову.

- Да что вы, товарищ следователь, - запротестовал он. - У нас и в роду никогда таких не было. Ошибка тут какая-то вышла...

Лабецкая взглянула на Смирнова широко раскрытыми от ужаса глазами и попятилась к стене, словно перед ней возникло привидение.

- А теперь подойдите к моему столу, - попросил я. - Вам знакомо это письмо? Графическая экспертиза установила, что этот почерк принадлежит вам. Вот, познакомьтесь с заключением... Вы писали родителям Смирновой о том, что их дочь осуждена на семь лет за спекуляцию?

- Да, писала. Она действительно была осуждена, - пробормотала Лабецкая.

Я положил на стол фотографии Елены Смирновой, полученные от фрау Мюллер.

- Вы узнаете свою двоюродную сестру?

- Узнаю. Но только я неправду сказала, что она моя сестра. Она была моей хорошей подругой. Она была для меня ближе, чем сестра. Поэтому я так и написала в домоуправление, можете проверить.

Тратить сейчас время на выяснение, почему Лабецкая в свое время выдавала Смирнову за свою сестру, мне не хотелось. Это могло увести наш разговор в сторону. Я решил продолжать атаку на противника, не давая, как говорится, ему передышки:

- А теперь ознакомьтесь, пожалуйста, вот с этим заключением профессора Герасимова.

Лабецкая схватила бумагу дрожащими руками, буквально залпом прочитала ее, а потом еще раз и еще.

- Взгляните на фотографию, которую прислал профессор, - я протянул ей фото.

Лабецкая почти выхватила фотографию из моих рук, и я заметил, как встретились взглядом та, что сидела сейчас напротив меня, и та, которой было не суждено увидеться со своими родителями в августе тысяча девятьсот сорок седьмого года.

В кабинете наступила напряженная тишина. Вдруг фотокарточка выскользнула из рук Лабецкой, и она лишилась чувств.

Я вызвал врача. И... конвой.

Часа через три после ареста Лабецкой мне позвонили из милиции и сообщили, что обвиняемая сама просится на допрос. Я не хотел упускать такого случая и распорядился срочно доставить ее в прокуратуру.

- Хочу рассказать вам все, - устало заговорила Лабецкая. - Всю правду. Только прошу вас записать в протокол, что я сама решила чистосердечно признаться.

- Хорошо, все будет записано. Я вас слушаю.

Елена Ивановна вытерла слезы маленьким голубым платочком и начала свою исповедь:

- С Леной Смирновой я познакомилась еще во время войны. Ее часть долго стояла в нашем городе. Потом Смирнова уехала на фронт, и больше я о ней ничего не слышала. И вот в сорок седьмом году, кажется, в конце августа она заехала ко мне по пути из Германии. Сказала, что едет домой и хочет остановиться у меня погостить, посмотреть город. Потом рассказала о своем неудавшемся замужестве: жили душа в душу, пока она не стала настаивать на регистрации. Тогда он признался, что у него есть жена и двое детей. Лена не захотела разбивать чужое счастье. Она ушла от него, несмотря на то, что была в положении, на четвертом месяце. Она умоляла меня сделать ей аборт, так как страшно боялась отца. Все твердила, что за такой позор он ее убьет... Я не хотела делать, отговаривала ее. На четвертом месяце это опасно. Но она была готова на все. Даже письмо хотела написать, чтобы за все последствия винили только ее. Но я ведь знала, что в случае чего это письмо мне не поможет. Долго я не соглашалась. Как предчувствовала, чем это кончится. Но Лена так умоляла, так терзалась... - Лабецкая снова поднесла к глазам платочек и попросила воды. - Конец вам известен, - продолжала она, успокоившись. - Это было ужасно. Умерла она как-то сразу, я даже не успела ничего предпринять... А потом оттащила ее на чердак...

- Не об этом ли лейтенанте Петрове рассказывала вам Смирнова? - показал я Лабецкой шкатулку, изъятую у нее при обыске.

- Нет. Это шкатулка моя, - тихо ответила Елена Ивановна. - Мне теперь уже незачем лгать. Я во всем призналась. У меня осталось много вещей Смирновой, но эту шкатулку подарили мне...

Итак, следствие подходило к завершению, и я мог бы к собственному удовлетворению и облегчению закончить, наконец, это запутанное, сложное дело и передать его в суд. Теперь, кажется, ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения, что виновницей смерти Елены Смирновой является Лабецкая. Ее признание было убедительным, логичным и подтверждалось всеми другими материалами дела. Она, медицинская сестра роддома, еще в войну занималась производством абортов. Смирнова, будучи знакомой Лабецкой, конечно же, знала о ее возможностях. Потому-то, желая прервать беременность, она и заехала к ней. Вряд ли она приехала бы к ней в другой ситуации.

Значит, неудачный аборт. Что ж, бывает. И особенно часто - когда операцию делают не врачи, да еще в антисанитарных условиях...

Казалось, что теперь уже можно ставить точку и приступить к составлению обвинительного заключения. Можно, но я этого не делал, хотя сроки следствия подходили к концу. Где-то там, подсознательно, вопреки моей воле, рождались сомнения, возникали вопросы, на которые я не мог дать исчерпывающего ответа. Вспоминалась та нервная поспешность, с которой стала каяться Лабецкая. А что, если здесь тот самый случай, когда обвиняемый "искренним" признанием своей вины хочет отвлечь внимание следователя от более тяжкого преступления? Не для этой ли цели Лабецкая на случай разоблачения подготовила версию о неудачном аборте?