Большевики - Михаил Алексеев

— Несите их, ребята, в дом — скорее, через сад.

Кто-то грубо схватил меня под мышки и потащил. Мои ноги волочились по земле. Все было ничего, пока меня тащили по ровному месту. Но когда стали втаскивать по лестнице, и мои ноги пошли выбивать по железным ступенькам частую дробь, я застонал от сильной боли. Однако ж, мои мучения на этот раз были не продолжительны.

Над моими ушами раздался стук сапогов и звон шпор. Тот же властный голос сказал:

— Доктор — приведите их в чувство.

Я молча открыл глаза. Увидел перед собой нашего санаторского врача в черном фрачном костюме и рядом с ним офицера в сединах, одетого в полную форму полковника царской армии.

— Этот в сознании, — сказал доктор, указывая на меня. — Вы пока займитесь им, а я этим…

— Посадите его на стул, — приказал полковник двум растерянного вида мужикам, стоявшим у дверей. — Не мешкать.

Мужики подбежали ко мне, подняли и усадили на стул. Полковник расселся напротив в кресло.

— Не ушиблись ли, любезнейший? — осведомился он с нежной улыбкой. — И охота же вам толкаться по ночам и засматривать в чужие окна!

Я молчал.

— Но, может быть, вы и ваш товарищ просто любители пикантных картинок. А? Насчет всяких там раздеваний и одеваний. Тогда несколько неудачный объектец избрали вы. Лучше бы заглянули в окошко, например к невесте здешнего предисполкома. Она в этом отношении откровенна и занавесочки у нее невысокие.

От полковника несло водкой.

— Или, может быть, вы не знали, что этот дом — доктора Павла Ивановича?

Я молчал и следил за тем, как доктор давал нюхать что-то из пузырька Ветрову. Ветров лежал пластом без малейших признаков жизни. Полковник достал роскошный золотой портсигар, бережно извлек оттуда папироску и предложил мне: «Хорошие папироски».

Я сказал, что не курю.

— Не курите? Напрасно. Ну-с, так что же вы делали здесь под окнами, мой милый?

Я сказал — что мы вдвоем случайно проходили мимо этого дома, услышали шум и пение. Решили удовлетворить праздное любопытство.

— Хе-хе-хе! — отрывисто засмеялся полковник. — Воистину праздное — и для этого вы полчаса, а ваш коллега полтора часа торчали на той стороне улицы?

Как видно, они все знали. Я решил отмалчиваться.

— Так как же, голубчик? Вы что же не изволите отвечать? Павел Иванович, он из вашей санатории?

— Да, — буркнул доктор. — Это коммунист — друг ПредЧК.

Я следил, как голова Ветрова безжизненно покачивалась на руках у доктора.

— Ага, вот что! — ласково и игриво изумился полковник и затем обратился ко мне: — Ну и шутник же вы, я вижу, милорд… Но шутки в сторону, собака! Говори, шпион, — что вашим известно об нашем восстании? Говори сию же минуту, иначе расстреляю.

Черты лица полковника исказились. Он занес свой огромный кулак надо мною. — Говори, мерзавец!

Я сразу сообразил, что нужно прикинуться хорошо знающим о восстании. Я хотел ложью напугать его и спутать у них карты. В своей смерти я нисколько теперь не сомневался.

— Мы знаем все, — твердо сказал я. — Но восстанию не бывать! Из губернии сюда движется войско. Вы все на нашем учете. Не пройдет и двух дней, как все вы будете в ЧК.

— В ЧК? — вскричал полковник. — Врешь, мерзавец — мы не будем ждать и одного дня ради вашего удовольствия. Мы завтра же, мы сегодня же устроим восстание. Полковник вытер пот с лица раздушенным платком.

— Пока что, я удовлетворен. Павел Иванович, отправьте их куда-нибудь. Они мне больше не нужны. А завтра вас, голубчики-коммунистики, мы расстреляем или повесим.

Врач, не глядя на меня, ответил: — Я их отправлю в сумасшедший дом. Он в стороне. Туда я проектирую отправлять всех этих.

— Там же удобно и расстреливать. Я вызову сейчас закрытую карету и переброшу их туда. Там все готовы.

Полковник и доктор вышли из комнаты. Мужики у дверей внимательно уставились на меня. — Караулят, — подумал я. В полураскрытую дверь, куда ушли доктор и полковник, слышались шум, смех и звон бьющегося стекла. Крики. Особенно выделялся чей-то женский грубый смех. Мне показалось, что там смеялась наша санаторская толстуха фельдшерица, именно ее смех слышался мне теперь. Внезапно шум прекратился, и в тишине раздался зычный голос полковника.

— Господа, мы прослежены. Через два дня будут здесь красные войска. Нужно действовать немедленно, пока на нашей стороне сила. Минута благоприятная. Сегодня, сейчас же — сбор. Арестовывать всех причастных к коммунизму, но самочинно никого не расстреливать.

— Хи-хи-хи, — пьяно засмеялся кто-то.

Полковник продолжал: — арестованных отправлять сюда, оцепить санаторию. Совет. Партком. Чтобы ни один сочувствующий советской власти не был на свободе. Каждая минута дорога. Действуйте энергично. Господа командиры, штаб здесь. Командир отряда — выставить заставы на все дороги. Господа, в решающую минуту выпьем все за единую и неделимую Россию-матушку! За наше верховное командование. Ура!

— У-р-р-р-а-а-а-а! Заревел десяток голосов. Затем крикливый голос санаторского доктора прорезал тишину.

— Господа, выпьем за счастье великого многострадального русского крестьянства — который не…! — Но ему не дал закончить полковник. Он крикнул: — Довольно тостов! Время действовать. Командиры по своим местам, шагом марш!

Раздался стук и грохот отодвигаемой мебели, звон шпор и хлопанье дверей. Потом в доме наступила тишина. Только по временам тишину нарушали телефонные звонки и стоны очнувшегося Ветрова.

А через час нас усадили в закрытую карету и повезли.

Здесь обрывается рукопись Михеева, но по его рассказам и, отчасти, по сведениям, полученным от других, я решил закончить эту повесть о действительно бывшем с покойным другом моим Михеевым и другими товарищами из Н-ой организации.

Глава третья

Забрезжили предрассветные отблески. Михеев вскочил с койки. В полумраке, осторожно шагая, подошел к окну. Снаружи перед окном, закрывая собою все, шла черная стена. В окно с обеих сторон была вделана железная массивная решетка. Михеев обошел осторожно вокруг комнаты. На ощупь, что его очень поразило стены и пол были обиты мягкой материей. «Похоже на ватное одеяло», подумал Михеев. Сел на койку. Койка тоже была обита толстой мягкой материей и наглухо прикреплена к полу. Другой мебели в комнате не было. Михеев подошел к дверям. Массивная дверь была, как и стены, обита мягкой материей. На высоте повыше груди в двери Михеев нащупал железный глазок. Сомнений не могло быть. Его посадили в камеру для буйно-помешанных.

— Как глупо! Вот ведь, как глупо! — вырвалось у него шопотом восклицание. — И как был прав Федор. Вмешался в незнакомое дело и не только что не принес пользы, но навредил. Кроме того, что меня и Ветрова расстреляют, погибнут сотни. А если бы я послушался Федора, то — кто же его знает — может быть, через пару дней здесь был бы целый полк красноармейцев и тогда бы ничего не произошло. Дураки. Ах, дураки были мы!

Кругом — тихо. Михеев ощущал глухой стук своего сердца. Тук-тук-тук. И ему стало жаль себя. Не смерть страшна. А обидна бессмысленность жертвы. Погибнуть хорошо в бою, в борьбе… Но тут… Расстреляют, повесят или будут пытать.

Всплыла картина казненных в Михайловском. Раздробленные головы, изрезанные груди в куски…

Мелькнула мысль о том, что лучше было бы ему уехать тогда с Петей в город. Михеев в потемках почувствовал стыд, кровь бросилась ему в лицо. «Вот этого еще не доставало. Смалодушничал».

Он, позабыв предосторожность, принялся быстро расхаживать по камере. Мягко стучали сапоги о пол.

В окно уже падало много света. Черная стена, заслонявшая от Михеева весь мир, оказалась красной кирпичной с желтыми потеками смазки. Стены и пол комнаты стали светло-серыми.

Михеев опять прилег на койку. Горела голова. Где-то по-соседству вдруг забулькали сдавленные воющие крики. Мороз пробежал по коже. «Фу-ты, чорт, что они хотят сделать со мной? Неужто думают мстить? Конечно. Они могли бы убить меня еще вчера».

Михеев лег на спину, крепко зажал ладонями глаза.

Наступили часы полузабытья, воспоминаний. И все время, как молотком, дробила мозг одна мысль. «На муки, на смерть. На муки, на смерть».

Вспомнился завод, на котором работал он с 8-ми лет и отработал ровно 10 годов. Раздувал маленькие меха, таскал кокс. Подметал полы. Чистил инструменты. Собирал стружки, железные опилки, обрезки.

Пылали печи. Ослепительно сияло раскаленное железо, гудели большие и малые меха. Под громкими ударами молотков сыпались фонтаны огненно-красных искр.

А полотно с рисунками его жизни разворачивалось все дальше. На 23 году попал он на работу в Питер. Подружился с Ваняткой-столяром. Ванятка был разбитной парень. По праздникам он носил неизвестно почему студенческую фуражку, курил дорогие папиросы и любил блеснуть «иностранственным» словом. Через него попал Михеев в «конспирацию» — в подпольный кружок. Прошло два года, и превратился Михеев в большевика-пропагандиста. Был арестован 1-го мая во время речи на массовом собрании за городом.