Мистическая Якутия. Рассказы и повести - Андрей Ефремов (Брэм)

Ну, и так далее на девятнадцати страницах путевого дневника.

Вот ведь какой толчок мысли может дать нехитрая метка пытливому уму, и впоследствии метка эта послужила вдохновением для написания книги. Случилось это в конце XIX века. А сейчас? Стыд и срам! Совсем [писать] разучились! Вот – взять к примеру: «…в те времена рыба была толще, вода в реке чище, зверьё в тайге жирнее, поля тучнее». Где стиль? Где красота слога, изящность в построении фразы?.. Однако, продолжим…

Уже в начале тридцатых годов XXвека, когда из всех по настоящему преданных своему делу скопцов, собственно, в живых остался только один – дедушка Василий, посёлок разросся, жить стало несколько легче и веселей: «советска власть» всё-таки. Потомки религиозных фанатов были не настолько религиозны как их предки, позволяли себе время от времени расслабиться: выпивали штоф другой по вечерам, по праздникам, бывало, и больше. Зимой – так и вообще – мужички не просыхали: расслаблялись от летних забот.

Были, значит, в посёлке три убеждённых трезвенника, три колоритные фигуры: означенный выше окладисто-бородатый не по годам мощный старик – дед Василий; подпольный престарелый шаман с лукавыми глазками и жидкой, заострённой книзу, седенькой бородёнкой, по имени Байбал3 и ведьма… Да, представьте себе – самая настоящая ведьма: густо-морщинистая, длинно-сарафанная старая дева, молчаливая русская баба Пелагея. Глаза у неё, говорят, были ясные, и зелёные-зелёные. Очень была, говорят, красивая по молодости, – кровь с молоком; из ссыльных благородных кровей, и неподступная для парней – не баба – кремень.

Скурвилась же здесь по причине чрезвычайно несчастной любви. Что может быть сильнее неразделённой любви, той любви, которая окрыляет, и тут же обрезает крылья души, придает, и убавляет силы? Такая любовь начисто лишает свободы, истощает тело и сердце, убивает душу и отнимает разум. Парень, которого она тайно и безответно любила, благодаря усилиям скопческой общины крепко уверовал, и… И стала она слугой противника Господа, начала в отместку сатане служить. Видать – хорошо служила, потому-как уже через пару месяцев парень тот в страшных муках и судорогах от неизвестной болезни скончался. Вот ведь до каких крайностей, бывает, любовь-то доводит.

В посёлке решили – а чего ж тому удивляться: умом тронуться можно по разным причинам: вот, по слухам – у одной купчихи в Якутске, ещё до революции, котёнок любимый помер, так она с тоски и закуковала. А тут у живого человека, хоть и на добровольной основе, но внешний орган отрезали. Подчистую. По самые. По не могу. Каково про это любящему человеку узнать? Каким бы кремнем ни был, а неприятно. Даже представить страшно: это что ж получилось бы – а ну как у Адама «по самые», производство человеков на нём бы и закончилось?

Дед Василий был шумным и смелым человеком: в открытую исповедовал свою скопческую веру: доставал каждого встречного и поперечного: «Отрекись от дьявола, возлюби Господа и ближнего, очищайся молитвою от всего греховного, избавься от окаянного»… ну, и так далее. Шамана Байбала местный люд исподтишка приглашал на свадьбы и похороны: Бог под запретом, его не видно, а шаман – вот он, живёхонек, мало ли что; вроде даже как и ветеринар: болезни всякие у скота излечивает. Иногда. Пятьдесят на пятьдесят. И что интересно – коровы, после бурного и неистового шаманского излечения становились заиками. Частенько в полях можно было услышать, как какая-нибудь бурёнка выводит: «М`м`м-му-у-у-у». Кстати – говорят, потомки этой породы до наших дней сохранились, и каким-то образом мелкими партиями разошлись по всей стране.

Престарелая Пелагея же, вела скрытный образ жизни, про неё абсолютно никто ничего не знал: те, кто имел леденящие душу знания, давно померли, а старые шаман со скопцом осторожничали – никому про ведьмачьи дела ничего не рассказывали, хотя по ним видно было – что-то они такое-эдакое ведают. Но слухи всё-же в поселковой среде водились: и топор с косой, кто-то видел, по двору у нее летают; и с вурдалаками знается, с упырями водится; и сама она лунными туманными ночами на городьбе сидит, каркает; и у коров молоко отбирает. Так что с дисциплиной у сельских детишек было на высшем уровне: представьте – какие страшилки по вечерам при свечах и лучинах им матушки рассказывали: «Вот будете плохо себя вести, позову Пелашку»… Да и в наше время, известно, на Графском Берегу чего только не происходит… Но, не будем отвлекаться.

Все трое друг-друга сторонились; шаман Байбал, когда в посёлок приезжал туго опоясанный ремнями уполномоченный НКВД Слепцов, срочно уматывал в тайгу; дед Василий прямо у дороги начинал просвещать уполномоченного, но в связи с преклонными годами преследованию не подвергался: да вроде и так – физически пострадавший от веры и политически от царского режима; на Пелагею представителю власти было совершенно по барабану. Как правило, с недельку пропьянствовав с головой посёлка Захаровым на рыбалке, и постреляв из револьвера по бутылкам, Слепцов, беззаботно посвистывая, укатывал на своей, полной осетра, телеге в город. Посёлок продолжал жить своей размеренной, беспечной и скучной жизнью, не зная газет, железных дорог, и даже проводного радио.

Как-то осенью – не то 1932-го, не то 1933-го года, бабка Пелагея тихо преставилась. Преставилась она по-особому: вечером обошла ближних соседей и, беспокойно теребя пальцами цветастый фартук и водя крючковатым носом по сторонам, предупреждала хозяев с порога, не заходя в дома: «Бярозы нынча чой-то рано пожелтели, дожди скоро пойдуть… Окочурюся я завтра; вы уж, люди добрые, той, не поминайте лихом, похороните по-человечьи, по-доброму: некому меня, окромя вас, сердешных, на могилку-то снести». И причитала часто-часто: «Ой-ёй-ёшеньки-ёй-ёй, ох, аю-ая4 не успеваю, ох, не успеваю»… И никто так и не посмел спросить страдалицу – чего это она «не успевает»: страшно ведь, боязно. Так и ушла она, ссутулившись, со своей клюкой, в свою избу. А там и в мир иной.

Наутро, на отшибе села, у избы Пелагеи собралась толпа народу, моросил мелкий дождик.

– Чевой это там?

– Преставилась…

– Эвона как… Дык зайти бы надо…

– Зайди!..

– Пелаге-е-е-й-я-а!..

– Не слышит старая…

– Дык оно и понятно – преставилась чай…

Ладно, разрешили жёны своим мужьям для храбрости с утра усугубить, оказалось – даже запасы секретные с собой загодя прихватили.

Вошли мужички в дом. Да и вышли вскорости, в низком и узком дверном проёме друг друга неловко локтями помесив:

– Ага, эко-ся…

– Преставилась…

Кое-кто, даже сняв шапку линялую, истово перекрестился:

– Лежит, на лицо побледневши, не шевелится. Ой, Господи прости…

– Ты чевой это?! Прекратить! – подал голос неслышно подошедший секретарь партячейки голова Захаров; а голос у него, надо признать, был зычный, командирский, – Темнота, трихомоноз идрит… Значится так…

Захаров – сам по себе мужик простой, как грабли, любитель «усугубить», – но – только на рыбалке. Не верил ни в чёрта, ни в Бога: железный атеист. К скопцу с ведьмой относился со здравой долей иронии, считал их убогими и ущербными: ведьму – на голову, а скопца – как на голову, так и на головку. Шамана же – вообще ни за кого не признавал, но и вредителем пока не называл: время жёстоких репрессий ещё не подошло.

По толпе тихим шелестом прошлась мыслишка: «Кто же командувует погребением?».

– А я что здесь – придаток собачий?! Значится, делаем так…

Дальше всё пошло вроде бы гладко: гроб сколотили, на кладбище могилу вырыли; бабы причесали и приодели Пелагею, косынку белую на голову повязали, подушку с еловой стружкой подложили. Морщины на лице ведьмы разгладились, нос выпрямился, – даже вроде несколько красивее стала. Тем не менее, несмотря на внешнюю красу, никто в эти скорбные дни и ночи дежурить у гроба желания не изъявил, помнили люди леденящие кровь в жилах разговоры про Пелашку.

А дождь разошёлся не на шутку: поливало без продыху два дня. На третий перестал, и ближе к обеду, когда гроб с телом доставили к могиле, оказалось – могильная яма до краев полна воды. Решили – хоронить назавтра, когда вода уйдёт в грунт: не топить же упокойную как в канаве какой-то, не по человечески это, да и звери лесные прийти к телу могут, порвать. Той же скорбной колонной, больше времени теряя на вытаскивание телеги с гробом из раскисшей земли, поселковые вернулись в осиротевшую избу, не открывая крышку поставили гроб на две табуретки, да и разошлись быстренько, по новым правилам не помолившись. Вновь начало моросить.

Ночью, как только деревенские собаки приступили выть на полную луну, соседи услышали раздающиеся в доме Пелагеи громкие стуки и плач: «Ой-ёй-ёше-е-еньки-и-и!»… А дождь всё лил, и лил.