За Москвою-рекой. Книга 2 - Варткес Тевекелян

Теперь черный аппарат стоял на полированном столике просто как одна из безделушек. Никто больше к ним не звонил. Все, весь мир забыл о существовании Василия Петровича Толстякова и его жены.

В столовой она повернула выключатель, и в ярком свете хрустальной люстры заблестели, словно ожили, ее любимые фарфоровые безделушки. Лариса Михайловна машинально взяла в руки пузатого безобразного Будду и долго рассматривала его. Что в нем особенного? Обыкновенный косоглазый урод с висячими усами, а сколько раз пришлось съездить в Столешников в антикварный магазин, чтобы купить настоящего японского Будду!

Лариса Михайловна тоскливым взглядом обвела своих прежних любимцев. Их было множество: собачки, кошки, лошади, слоны, олени датского фарфора, старинные тарелки, китайские чайные чашки, тонкие, как папиросная бумага. Горка, заполненная венецианским стеклом и баккара. Полжизни потрачено на приобретение всех этих вещей. Зачем?.. Она торопливо погасила свет.

Утром Лариса Михайловна поехала на дачу. Сидя в полупустом вагоне электрички, она упорно думала, стараясь понять: что случилось? Почему люди, даже близко знакомые, отстранились от нее? Почему вокруг такая пустота? Совсем недавно она встретила на улице свою сослуживицу, старшего бухгалтера комбината, с которой когда-то дружила. Лариса Михайловна окликнула ее и стала спрашивать о житье-бытье, хотела завязать разговор, но бывшая приятельница отвечала нехотя, односложно и, сославшись на занятость, поспешила уйти. Даже мужчины, которые прежде, зайдя в канцелярию комбината, непременно останавливались около ее стола, приносили ей маленькие подарки — цветы, безделушки, флакончики духов, — сейчас не замечали ее. Почему так, разве она совершила преступление — украла, убила кого?.. Муж ушел на фронт, она осталась одна с двумя детьми и все, что делала, делала ради детей. Почему же люди так беспощадно осуждают ее? Она вышла замуж за директора комбината, Василия Петровича Толстякова. Любая женщина в ее положении, с двумя детьми на руках, не задумываясь согласилась бы выйти за него. Согласиться-то легко, а вот суметь!.. Она сумела. И за это осуждать ее?! Что еще? Она была в связи с плохим, недостойным человеком, изменяла мужу. Но кто порою не ошибается? Пусть укажут ей хоть на одного безгрешного человека! И все-таки на душе было темно, пусто, тоскливо…

На даче всё как всегда. Василий Петрович, закутав ноги пледом, дремал в плетеном кресле под большой березой. Книга, которую он читал, выпала из рук, валялась на земле. Услышав скрип калитки, он открыл глаза, пристально посмотрел на жену.

Лариса Михайловна заставила себя пробормотать Доброе утро» и, не дожидаясь ответа, прошла в дом. Значит, опять ничего нового, все по-прежнему…

Иногда ей казалось, что случится чудо и жизнь ее изменится. Она как бы оживала на короткое время, чего-то ждала. Но никакого чуда не случалось, все повторялось с унылой неизменностью: мертвая тишина в доме, ни на минуту не покидающие ее невеселые мысли, отчаяние днем, бессонница ночью… И тогда ей хотелось умереть, умереть легкой смертью — заснуть и не проснуться. На ее похороны придут дети, Милочка и Леонид. Может быть, приведут и внучат. Милочка и Леонид будут плакать, горевать, что при жизни не оценили ее жертвы и за все отплатили черной неблагодарностью. Расчувствовавшись, она проливала горькие слезы…

Сидя у окна спальни на втором этаже, Лариса Михайловна смотрела в сад. За несколько дней все изменилось. Голая земля как бы посвежела, — зеленые островки травы говорили о пробуждении в ней жизни. На ветках еще совсем недавно голых деревьев лопались почки, показывались язычки крошечных листьев. Ожили скворечники, — по всему саду звучали птичьи голоса.

Скрип калитки вывел Ларису Михайловну из задумчивости. По дорожке, посыпанной красным песком, высоко подняв голову, оглядываясь по сторонам, медленно шел Леонид. Он прошел мимо своего отчима, молча поклонившись ему, и взбежал по ступенькам на террасу.

От неожиданности Лариса Михайловна вскрикнула. Она протянула руки и быстро спустилась вниз по лестнице. На террасе она обняла Леонида, долго целовала его, слезы лились по ее щекам.

Леонид стоял молча, смущенный, растерянный. Он не ожидал такого бурного проявления чувств и не знал, как себя вести.

— Я так рада, так рада, что ты приехал! — повторяла сквозь слезы Лариса Михайловна. — Наверно, ты голоден? Пойдем, я покормлю тебя! — Она взяла сына за руку, хотела вести в столовую.

— Нет, я совсем не хочу есть. Лучше пойдем в сад, — предложил Леонид.

Они сели за домом на скамейку около цветочной клумбы и некоторое время молчали, взволнованные встречей. Лариса Михайловна все еще держала Леонида за руку, словно боялась, что он уйдет.

— Цветы больше не сажаете? — спросил Леонид, глядя на заросшую сорняками клумбу.

— Некому, да и не для кого…

И опять наступило тягостное молчание. Выручила Дуняша. Еще издали увидев Леонида, она побежала к скамейке, на ходу вытирая мокрые руки фартуком.

— Батюшки, как он вырос! Леня, да ты совсем мужчиной стал. А какой красавец! Девушки небось табуном за тобой ходят!

Леонид встал, поздоровался с Дуняшей, спросил о здоровье. Он всегда пользовался ее особым покровительством и сам относился к ней с симпатией.

— Я-то, слава богу, ничего живу, — затараторила Дуняша. — А вот Василий Петрович совсем плохой стал. Левой рукой и левой ногой совсем не владеет. Видать, и голова тоже не в порядке. По целым дням молчит — все думает, думает. И о чем думает? Попросит книгу или газету, почитает минут пять, отложит в сторону и опять думает. Жалко его!..

Леонид промолчал.

— Ты-то как, учишься или уже окончил? Голова у тебя золотая, — знаю, далеко пойдешь!..

— Недавно окончил институт. — Леониду было не по себе: жаль не только мать, но и Дуняшу, тоже, видно, истосковавшуюся по живому человеку.

— Насовсем к нам или как? — не отставала Дуняша. — Комната твоя пустует. Пожил бы с нами, а то мы тут все с ума сойдем!

— Спасибо, Евдокия Филипповна, не могу. Я работаю на фабрике, и по утрам приходится очень рано вставать…

Дуняша помолчала, внимательно разглядывая Леонида.

— Ну что ж, ничего не поделаешь… Как говорится, насильно мил не будешь. Бывай здоров, передай мой привет Милочке! — повернулась и ушла. На пороге дачи остановилась и громко сказала: — Женишься — возьми меня к себе детишек нянчить!

Все это время Лариса Михайловна досадливо морщилась, хмурилась, явно делала над собой усилие, чтобы не наговорить Дуняше грубостей.

— Болтливой стала, распустилась, места своего не знает! — с досадой сказала Лариса Михайловна, провожая взглядом Дуняшу.

— Ей же скучно! — Леониду хотелось сказать, что в такой обстановке волком с тоски завоешь, но он вовремя остановился.

— Ты, Ленечка, лучше о себе расскажи: как живешь, как Милочка. Я ведь ничего не знаю о вас, совсем-совсем ничего. — Лариса Михайловна жадно вглядывалась в сына, и жалкая улыбка не сходила с ее лица.

— Рассказывать-то особенно нечего, все идет своим порядком! — Леонид старался говорить бодро, весело, но ему было больно видеть жалкую улыбку матери, и бодрый тон не получился. — Что же тебе сказать? Продолжаю работать на комбинате. Зовут в теплотехнический институт на научную работу, но, кажется, не пойду, — какой из меня ученый? Милочка молодчина, добрый человек и хорошая жена. У них с Сергеем крепкая семья. Ты зря невзлюбила Сергея, — он стоящий парень. Если хочешь знать, он лучше нас… Отец тоже прекрасно относится к нему, как к сыну, — тихо добавил он.

— Дай бог им счастья! — Лариса Михайловна вздохнула. — А ты напрасно не хочешь идти в институт. Не будешь же всю жизнь работать рядовым инженером? Ты ведь талантливый…

— Лучше быть хорошим инженером, чем плохим ученым. Впрочем, оставим это… А как ты живешь… мама?

— Никак не живу… Есть такое слово — прозябание. Вот и я не живу, а прозябаю. Все покинули нас — и друзья, и знакомые. Кому мы сейчас нужны — без власти, без положения?.. Поверишь, по целым дням человеческого голоса не слышишь. С ума можно сойти!.. Леня, ты добрый, мягкий мальчик… Перешел бы ты жить к нам, а? Подумай, как было бы хорошо…

— Нет, мама, этого не может быть, — мягко, но решительно перебил ее Леонид. — Я всегда буду помогать тебе всем, чем только смогу, но жить у вас не соглашусь. — Леонид достал из кармана пиджака три десятирублевые бумажки и, покраснев, протянул матери. — Принес тебе немного денег, возьми… Скоро начну больше зарабатывать, принесу больше. — Он старался не смотреть на трясущиеся губы матери, на ее руки, нервно теребящие ворот платья.

Лариса Михайловна отвела руку сына.

— Спасибо, дорогой, деньги мне не нужны…

— Ну, я пошел! — Леонид торопливо поднялся, не глядя на Ларису Михайловну. Жалость и долг привели его сюда, но для сердечного сближения с матерью этого, как он только что понял, было, конечно, мало…