Гранит не плавится - Варткес Тевекелян

prose_su_classics Варткес Арутюнович Тевекелян Гранит не плавится

Книга известного советского писателя В. Тевекеляна посвящена «рыцарям революции — чекистам».

Главный герой романа — Иван Силин, чекист, воспитанный на славных традициях Ф. Э. Дзержинского. Судьба ставит перед ним нелёгкие жизненные испытания, из которых он выходит победителем благодаря своей верности идеям коммунизма, несгибаемой честности, высокой принципиальности.

1962 ru LT Nemo FB Editor v2.0 15 June 2009 OCR "LT Nemo" 2009 0C089A61-C49F-4484-99EA-230CA94115D3 1.0 В. Тевекелян. Гранит не плавится Издательство «Удмуртия» Ижевск 1977 В. Тевекелян ГРАНИТ НЕ ПЛАВИТСЯ ИЗ ЗАПИСОК ЧЕКИСТА Ижевск Издательство «Удмуртия» 1977 Р2 T30 Печатается по книге В. Тевекелян «Гранит не плавится». М., «Художественная литература», 1967. Т 70302—054 / М134(03)77 32—77 © Издательство «Удмуртия», оформление, 1977. Т 70302—054 / М134(03)77 32—77 Тевекелян В. А. Т30 Гранит не плавится. Из записок чекиста. Роман. Ижевск, «Удмуртия», 1977. 408 с. Тевекелян Варткес Арутюнович ГРАНИТ НЕ ПЛАВИТСЯ Роман Редактор Т. А. Поздеева Художник В. Г. Костылев Художественный редактор А. П. Николаичев Технический редактор Т. Е. Желейко Корректоры О. П. Майкова, С. В. Копылова ИБ № 136. Сдано в набор 10.02.1976. Подписано к печати 05.01.1977. Бумага тип.№ 3 84×108 1/32. Печ.л. 12.75 (21,42). Уч.-изд. л. 21,4. Заказ № 934. Тираж 100000 экз. Цена 1 руб. 46 коп. Издательство «Удмуртия», 426057, г. Ижевск, ул. Пастухова, 13. Кировская областная типография Управления по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Кировского облисполкома, 610000, г. Киров, Динамовский пр., 4.

Варткес Арутюнович Тевекелян

Гранит не плавится

Из записок чекиста

Роман

Посвящается

рыцарям революции —

чекистам

Семья

Так уж повелось начинать воспоминания с рассказа о своей семье. Не буду исключением и я, тем более что моя семья была не совсем обычной.

Я рос единственным сыном и очень горевал, что нет у меня ни братьев, ни сестёр. Родители мои были людьми несхожими — не только по характеру, но и по образованию, по воспитанию.

Мать, Виргиния Михайловна, в совершенстве владела французским языком, хорошо играла на пианино, немного пела. Окончив гимназию в родном городе, Ростове-на-Дону, она поступила на историко-филологический факультет Петербургского университета. По окончании его вернулась домой, работала учительницей в железнодорожной школе. Позже в этой школе учился и я.

Все дети думают, что их мать — самая лучшая, самая красивая на свете. Но, честное слово, моя и вправду была очень красивой, очень хорошей. Высокая, стройная. Кожа белая-белая, на щеках нежный румянец. Чёрные блестящие волосы всегда гладко причёсаны, разделены ровным пробором. Нос маленький, с еле заметной горбинкой. Губы свежие, яркие. А большие карие глаза, в тени длинных, загнутых, как у детей, ресниц, светились ясным, спокойным светом.

Одевалась она строго, со вкусом: дома носила тщательно отглаженные ситцевые платьица, в школу ходила в чёрном костюме, в белой блузке со стоячим кружевным воротничком.

Мамины доброта и отзывчивость граничили порою с сентиментальностью. Она часто была грустна, задумчива, могла плакать без всяких причин. Сколько мне помнится, я никогда не видел её оживлённой, смеющейся.

Мой отец, Егор Васильевич, паровозный машинист, не имел, казалось, с мамой ничего общего. Живой, весёлый, первый городошник в нашем посёлке, с постоянной доброй улыбкой на лице, он так смотрел на мир голубыми, глубоко посаженными глазами, словно хотел сказать: «До чего же, братцы, хорошо жить на свете!» Я любил, когда он, вернувшись из очередной поездки, грязный, измазанный машинным маслом, весь в угольной пыли, умывался летом во дворе, а зимой на кухне. Он кряхтел, охал и ахал, приговаривая: «Хорошо, ох хорошо!» Поливая воду на почерневшую от загара шею, я с восторгом глядел, как под кожей перекатывались его крепкие мускулы.

Надев чистую сорочку и расчесав мягкие, цвета спелой пшеницы волосы, он первым делом выпивал большую кружку домашнего кваса. Потом садился за стол и в ожидании обеда беседовал со мной.

— Ну-с, кавалер, — спрашивал он, — рассказывай, как вы тут жили без меня?

Его возвращение домой всегда было для меня праздником. Всей душой тянулся я к нему, и временами мне даже казалось, что люблю его больше, чем маму, хотя я и стыдился признаться себе в этом.

Наблюдая за родителями, иногда я невольно замечал отчуждение, несогласие между ними.

Внешне, казалось, всё обстояло благополучно. Мама, зная вкусы отца, готовила к его приезду щи или жирный украинский борщ с салом, кашу, жареное мясо с картошкой. Ставила на стол графинчик с водкой, хотя пил отец редко и мало — только когда у нас бывали гости, его товарищи из железнодорожных мастерских.

И отец всегда был очень ласков с мамой, внимателен к ней. Но их отчуждение, их несогласие порою вдруг прорывалось.

В те дни, когда отец бывал дома, он заставлял меня заниматься гимнастикой, поднимать гири.

— Смелей, смелей, — нередко приговаривал он, — развивай мускулы, — рабочему человеку нужна сила. Нам больше нечего продавать!..

— Иван не будет рабочим, — немедленно возразила мать, услышав однажды эти его слова.

— Это ещё как сказать!.. Нашему брату другие пути-дороги заказаны, — ответил отец.

Мама молча вышла в соседнюю комнату, — не хотела, чтобы мы видели, что она плачет…

Как-то отец обратился ко мне, когда мы были с ним вдвоём:

— Ты, брат, без меня не балуйся, маму не обижай! Ей, бедняжке, и так несладко живётся. Понимаешь?

— Папа, а где мамина родня? Почему они к нам не ходят? — ответил я вопросом на вопрос.

Отец нахмурил брови, помолчал.

— Это длинная история, сынок!.. Вырастешь, узнаешь, — наконец ответил он.

Я знал, что у мамы есть родители, братья и сестра. Кто они, где живут, почему не бывают у нас? Этого я не знал. На эту тему в нашем доме никогда не разговаривали…

Мы долго молчали, потом я опять спросил:

— Зачем мама учит меня французскому, музыке? На что мне это? Ты ведь не учился!..

— Мне многому хотелось научиться, да не пришлось вот… Ничего, ты старайся, пригодится. Не вечно мы будем так жить. Настанет и наш черёд, — тогда, брат, задрожит земля и всё будет по-иному!

В ту пору я был ещё слишком мал, чтобы понимать смысл отцовских слов…

Не любила мама, когда отец ходил на рыбалку и особенно когда он брал меня с собой, — считала это занятие опасным и грубым. Она сердилась, если по вечерам он сидел на лавочке у соседей, пел с ними песни. И вообще не одобряла многие папины поступки, хотя он слыл в посёлке умным человеком и все уважали его. Я часто замечал, что мама, стоя у окна, хмурилась, глядя, как папа играл в городки, как он, сбивая трудные фигуры, громко торжествовал: «Знай наших! В городки играть — не люльку сосать!» Особенно тяготило её, когда у нас собирались папины товарищи из мастерских. В такие вечера она запиралась на кухне и сидела там, пока не уходили гости. Папа же, наоборот, в такие дни бывал оживлённым, весёлым. В ожидании прихода гостей сам накрывал на стол, расставлял рюмки, ставил водку. Гости почти не пили. Слесарь, дядя Саша, приносил с собой баян, но ничего не играл на нём.

Когда я немного подрос, отец, улучив минуту, по секрету от мамы шептал:

— Поищи-ка своего дружка Костю и вдвоём покараульте на улице, пока у нас гости… Если кого заметите — ну там городового или просто незнакомого человека, — дайте знать! — И он с таинственным видом прикладывал палец к губам.

Я рос крепким, здоровым, жизнерадостным пареньком. Любил семью, любил свой дом.

В нашем доме, выстроенном отцом из необожжённого кирпича, побелённом известью, было две комнаты, кухня, передняя, — он ничем не отличался от других домов железнодорожного посёлка на окраине Ростова-на-Дону, где жили машинисты, путевые обходчики, стрелочники, весовщики и рабочие мастерских.

Большая комната с низким потолком называлась столовой. В ней в углу, за ситцевой ширмой, стояли моя кровать и маленький столик, где я готовил уроки.

Посреди комнаты стол, покрытый скатертью, над ним керосиновая лампа-«молния». У стен несколько стульев, диван, над которым громко тикали часы-ходики с тяжёлыми гирями на цепочках. Возле дверей, ведущих в спальню родителей, красовалось единственное во всём посёлке пианино — самая большая ценность в нашем доме. В спальне стояли никелированная кровать, кушетка, комод, круглый столик с зеркалом. На окнах белые, подкрахмаленные занавески. Между окнами этажерка с книгами.