Гранит не плавится - Варткес Тевекелян

Мы с Костей познакомились с бойцами. После работы помогали им чистить коней, таскали воду для походных кухонь. В ответ на наши вопросы — откуда они приехали, в каких боях участвовали, куда направляются — красноармейцы отшучивались. Откуда приехали — там, мол, нас нет, а куда поедем — знает одна сорока. Нам явно не доверяли. Было обидно.

Как-то Костя спросил меня:

— Как думаешь, возьмут нас в отряд?

— Вряд ли. Может, комиссара попросить?

— Лучше написать ему. У тебя хороший почерк, Иван, бери бумагу, пиши. Товарищ комиссар, так, мол, и так, мы, два товарища, я и ты, значит, хотим отомстить белякам за наших погибших друзей, за мастера Чеботарёва и воевать вместе с вами до полной победы всего пролетариата!

Написать письмо комиссару не пришлось, — он сам нашёл нас.

Костя и я сидели вечером у палатки и разговаривали с бойцами, когда к нам подошёл комиссар, чисто выбритый, аккуратный, подтянутый. Волосы светлые, голубые глаза — острые, с хитрецой. На груди перекрещивались ремни новенькой портупеи, на правом боку висел наган. При его появлении бойцы вскочили. Встали и мы.

— Здравствуйте, товарищи! Садитесь и расскажите, чем вы тут занимаетесь? — Он говорил густым басом, хотя на вид ему было не больше двадцати пяти — двадцати шести лет.

— Да так, беседовали… Хлопцы пришли из посёлка, — указал на нас один из красноармейцев, — в мастерских работают. Говорят, натерпелись тут при белых…

Комиссар пригласил нас к себе в палатку, угостил сладким чаем и повёл беседу. Он незаметно выспросил всё: кто мы такие, где учились, есть ли у нас родители, много ли в мастерских коммунистов, о чём думают рабочие.

Перебивая друг друга, мы отвечали на его вопросы и ждали удобного момента, чтобы заговорить с ним о нашей заветной мечте.

Костя опередил меня.

— Возьмите нас в свой отряд, товарищ комиссар! — выпалил он. — Мы с Иваном давно мечтаем об этом. Даже через фронт хотели перемахнуть, когда здесь белые были.

— Вот какие вы отчаянные парни! Так прямо через фронт?

— Не верите — спросите Ивана. Он у нас самый честный, врать не станет!

— Сколько же тебе лет?

— Шестнадцать, — ответил мой друг.

Комиссар повернулся ко мне:

— А тебе сколько, самый честный?

— Около семнадцати.

— Точнее.

— Шестнадцать лет и семь месяцев.

— Да… Многовато вам лет. Ну, а мама твоя? Она ведь не захочет, чтобы единственный сын ушёл воевать.

— Разве революционеры спрашивали матерей, когда шли на виселицу или в Сибирь, на каторгу? — ответил я.

— Толково, ничего не скажешь… Вот что, ребята, вы возьмите у секретаря партийной ячейки рекомендацию, а я подумаю. — Комиссар встал.

Мы шли домой, в посёлок, и ног под собой не чувствовали от радости, считая уже себя красноармейцами. Вдруг Костя остановился.

— Иван, что, если Чумак не даст рекомендацию?

— В Чумаке я уверен!.. С мамой труднее. Начнутся уговоры, слёзы…

— Может, тайком? Раз решили — нечего раздумывать!

Утром мы стояли перед Чумаком.

— Рекомендацию я вам дам. — Партийный секретарь почесал затылок. — Только не рано ли?

— Дядя Чумак, — спросил Костя, сдерживая волнение, — как вы полагаете, мировая революция будет ждать, пока нам стукнет по восемнадцати?

Чумак усмехнулся:

— Опоздать боитесь?

— Факт, опоздаем!

— Правда, Алексей Трифонович, дайте нам рекомендацию! Мы вас не подведём, — вмешался я. — Вот и над вашим столом висит плакат: «Записался ли ты добровольцем в Красную Армию?» Значит, люди там нужны.

— Что ж, вас не удержишь, — сдался наконец Чумак.

Пишущей машинки у нас не было, а секретарь партячейки грамоту знал плохо. Рекомендацию под его диктовку пришлось писать мне. Чумак расписался, поставил круглую печать и закатил нам целую речь о том, как следует себя вести и беречь рабочую честь.

— Запомните, хлопцы: воевать — не в бирюльки играть! В бою всякое бывает. Смотрите, чтобы нам не пришлось краснеть за вас, — заключил он.

С рекомендацией в кармане мы пулей полетели к комиссару. Он прочёл написанное, велел обождать и пошёл к командиру. Вернувшись, сказал:

— Всё в порядке, ребята! Я уговорил командира принять вас в наш полк. Но тебе, Силин, придётся поговорить с матерью.

У меня замерло сердце.

— А если она не даст согласия?

— Постарайся убедить.

Я знал, что мама не согласится. Так и случилось. Рыдая, она повторяла одно и то же:

— Нет, это невозможно! Невозможно!.. Я опять к комиссару.

— Ты твёрдо решил? Непременно хочешь в армию? — спросил он. — Подумай: у нас строгая дисциплина, опасности на каждом шагу. Могут и убить…

— Решил твёрдо, товарищ комиссар! Я поклялся поступать, как отец. Уверен, что, будь он жив, тоже пошёл бы.

— Ну хорошо. А теперь слушай меня внимательно: в ночь со вторника на среду мы погружаемся в эшелон. Об этом никому ни слова. Ты и твой дружок подойдёте к водокачке и там, на запасных путях, найдёте нас. Если сможете, захватите с собой котелки, ложки, лучше деревянные, полотенце, по смене белья.

— Спасибо, товарищ комиссар!

Свои вещи я заранее отнёс к Косте и условился встретиться с ним у водокачки.

В ночь побега я не сомкнул глаз — волновался, боялся проспать. Лёжа с открытыми глазами в постели, я вспоминал отца, школьные годы, новогодний вечер у родителей матери, искажённое от злости лицо деда. Сейчас всё это казалось мне далёким прошлым. Я покидаю дом, где вырос, маму, которую люблю больше всего на свете. Вернусь ли? Свижусь ли с ней?

Стрелки на ходиках показывали три часа, пора было собираться. Я встал, тихонько оделся и на цыпочках подошёл к дверям спальни попрощаться с мамой. Луна освещала её печальное красивое лицо. Тронутые сединой волосы рассыпались по подушке. Она мирно спала, ничего не подозревая.

Признаться, я заколебался. Что будет с ней завтра, когда она узнает о моём уходе? Как она переживёт его? Может быть, остаться?.. Нет, надо быть твёрдым!

Мне хотелось взять с собой что-нибудь на память о маме. Пошарив в коробочке, стоящей на комоде, я нащупал крошечные золотые часы. Мама давно не носила их. Цепь была продана, а механизм испорчен. Сунув часы в карман, я бесшумно распахнул окно и выпрыгнул на улицу. И сразу отлегло от сердца!

Костя издали увидел меня, подошёл, крепко пожал мне руку, и мы, не говоря друг другу ни слова, побрели по запасным путям искать эшелон. Комиссара мы нашли возле паровоза.

— Вот и мы! — весело сказал Костя.

— Отставить! — рассердился комиссар. — Красноармеец Орлов, разве вы не знаете, как нужно докладывать старшему командиру?

К моему удивлению, Костя сразу нашёлся. Он вытянулся, козырнул и, как заправский солдат, отрапортовал:

— Виноват, товарищ комиссар! Красноармейцы Константин Орлов и Иван Силин прибыли в ваше распоряжение.

— Вот это другое дело! Орлов, вам — в четвёртый вагон, к пулемётчикам. А вы, Силин, пойдёте в седьмой — к кашеварам.

К кашеварам! Я не двигался с места.

— Выполнять приказание! — Комиссар повысил голос, и я, понурив голову, пошёл искать вагон с походной кухней.

Рыжий, безбровый, круглолицый кашевар в матросской тельняшке, видимо, был предупреждён о моём приходе.

— Милости прошу к нашему шалашу, — сказал он приветливо и протянул пухлую руку. — Будем знакомы: шеф-повар, а по-нашему, по-морскому, главный кок, Сидор Пахомов.

Я назвал своё имя, фамилию и разочарованно осмотрелся по сторонам. Большой пульмановский вагон был разделён перегородками на три отсека. Слева что-то вроде кладовой, там хранились продукты: крупа в мешках, картошка, лук, масло. Справа, у самой стены, двухъярусные нары. А посредине, вплотную друг к другу, стояли походные котлы на колёсах, железные трубы их выходили на крышу вагона. Котлы дымились, около них хлопотало несколько человек в одних майках.

Разве об этом я мечтал, когда шёл к комиссару проситься в армию? В моём воображении рисовалась совсем иная картина: примут в отряд, дадут форму, будёновку со звездой, лихого коня, винтовку, шашку, а может быть, и наган. Мы в конном строю проезжаем по улицам города. Впереди трубачи. На нас все смотрят восторженно, с завистью… Или, размахивая шашками, мы налетаем на врагов, рубим их, обращаем в бегство… А вместо этого — кухня, щи, каша. Вернёшься домой, ребята спросят: «Расскажи, Иван, как ты воевал?» А ты им в ответ: «Кашу варил…» Стыдно! От огорчения на глаза навёртывались слёзы. Словно угадав мои невесёлые мысли, Пахомов сказал:

— Ты не смущайся, голубь! Кашевар есть самая главная фигура во всякой армии, — об этом даже Суворов говорил. Когда солдат сыт, он веселее, у него и храбрости больше. С пустым брюхом много не навоюешь! Кто кормит солдата? Кашевар. Так-то, голубь. А теперь положи свои вещички на верхнюю нару — и за работу!.. Карпухин, — крикнул он, — дай новичку нож, фартук и покажи, как чистить картошку!